нетерпение и господин приор, напишу вам вместо ординарного письма. Относительно приключения в лесу остается добавить лишь немногое. Мне сразу же стало ясно, что, когда раздался выстрел, я должен был воспользоваться этим, ибо, падая, я ощутил жгучую боль в левой половине моей головы, которую конректор заведения, в коем я обучался в Гёнионесмюле, справедливо называл упрямой. Так вот, именно упрямое сопротивление оказали добротные кости моего черепа гнусному и презренному свинцу; что же касается поверхностного ранения, то им, право же, можно пренебречь. Но сообщите мне, милый маэстро, сообщите мне сразу же, безотлагательно, или нынче вечером, или, в крайнем случае, завтра, с утра пораньше, в чье тело вонзилось лезвие моего тайного стилета. Мне было бы очень приятно узнать, что я не пролил ничьей обыкновенной человеческой крови, разве что пролил всего лишь зловонный гной, струящийся в жилах сиятельного принца, и мне почему-то кажется, что именно так и обстоит дело. Маэстро! – если это так, то, стало быть, случай заставил меня совершить деяние, которое некий мрачный дух предсказал мне у вас в рыбачьей хижине! Пожалуй, эта коротенькая шпага в трости, в то мгновенье, когда я применил ее в качестве орудия необходимой обороны против убийцы, была ужасным мечом Немезиды, отмщающей кровавую вину? Опишите мне все обстоятельно, маэстро, и прежде всего о том, каково положение дел с оружием, которое вы дали мне в руки, с этой пресловутой миниатюрой? Но нет, ничего мне не говорите об этом. Позвольте мне сохранить этот портрет Медузы, от одного взгляда которой застывает на месте грозное, роковое злодеяние, позвольте мне сохранить это изображение Медузы как тайну, необъяснимую для меня самого. Мне все кажется, что этот талисман мог бы потерять всю свою силу, как только я узнал бы, какого рода сочетание созвездий превращает его в волшебное оружие! Поверите ли вы мне, маэстро, что я до сих пор еще даже не рассмотрел как следует вашу миниатюру. – Когда это будет уместно, вы расскажете мне все, что нужно знать, и тогда я верну вам этот талисман, верну его в ваши собственные руки. Стало быть, пока ни слова более об этом! – Но теперь мне хочется продолжить изложение своей исторической главы.

Когда я вонзил вышеупомянутому Некто свою шпажонку в грудь, так что он беззвучно упал наземь, я бежал прочь с быстротой Аякса, ибо слышал голоса в парке и был убежден, что нахожусь в чрезвычайной опасности. Я хотел бежать в Зигхартсвейлер, но во тьме сбился с пути. Все быстрей и быстрей бежал я, все еще надеясь, что отыщу дорогу. Я перепрыгивал какие-то рвы и канавы в поле, вскарабкался на крутую возвышенность и, в конце концов исчерпав свои все силы, свалился наземь в каких-то кустах. Мне показалось, что молния сверкает прямо перед моим взором, я ощутил колющую боль в голове и пробудился от глубокого мертвецкого сна. Рана сильно кровоточила, я, приспособив носовой платок, наложил себе повязку, которая, право, сделала бы честь опытнейшему ротному хирургу на поле брани, и теперь очень весело осматривался. Неподалеку от меня вздымались мощные руины замка. Я заметил это, маэстро, ибо я, к моему немалому изумлению, вновь оказался на склоне Гейерштейна.

Рана больше мне не докучала, и, почувствовав себя бодрее и веселее, я вышел из кустов, которые служили мне опочивальней; солнце поднялось и бросало, словно радостные утренние приветы, сверкающие лучи на лес и луга. Птицы пробудились в кустах и купались, щебеча, в прохладной утренней росе и взвивались ввысь, в небо. Подо мной, еще окутанный ночным туманом, лежал Зигхартсхоф, но вскоре туман рассеялся и в золотом пылании застыли деревья и кусты. Озеро в парке было подобно ослепительно сияющему зеркалу: я различал рыбачью хижину как крохотную беленькую точку – мне даже казалось, что я вижу мост. Вчерашний день вставал передо мной, но мне он казался уже давно прошедшим временем, из коего мне не осталось ничего, кроме печального воспоминания о вечно утраченном, которое в одно и то же мгновение разрывает грудь и наполняет ее сладостным блаженством. „Чудак, что ты хочешь, собственно, этим сказать; что, собственно, ты утратил навеки в этом давно прошедшем вчера?“ – так восклицал я, обращаясь к самому себе, маэстро; я и доселе слышу это. Ах, маэстро, вновь поднимаюсь я туда – на ту заоблачную вершину Гейерштейна, чтобы взмыть туда, где витало сладостное волшебство, где та любовь, которая не обусловлена ни временем, ни пространством и вечна, как мировой дух, низошла ко мне в исполненных предчувствия небесных звуках, являющих страстную печаль и страстное желание. Я знаю, что перед самым моим носом усядется какой-нибудь голодный оппонент, который спорит разве что ради ячменного хлеба насущного и допытывается у меня с издевательской усмешкой, возможно ли, чтобы у звука были темно-синие глаза. Я привожу самое связное и толковое доказательство, что звук, собственно, также является взглядом, который доходит до нас из светоносного мира, проникая сквозь разорванную облачную пелену; оппонент же идет дальше и вопрошает насчет лба, волос, относительно рта и губ, о руках, о кистях рук, о ногах и ступнях и со злобной усмешкой высказывает сомнение, что чистый звук может быть снабжен всеми этими сугубо человеческими органами и частями тела. О, господин, я отлично знаю, что думает этот крючкотвор, а именно – нисколько не больше того, что, пока я являюсь glebae adscriptus[93], т. е. привязанным к клочку земли, как он и все прочие, пока мы все не питаемся исключительно солнечными лучами и порой вынуждены усаживаться на любое седалище, не только за кафедру, ничего мы не имеем общего с той вечной печалью, которая не жаждет ничего иного, кроме самой себя, и о которой умеет болтать любой дуралей, – о маэстро! Я не хотел бы, чтобы вы вступили в спор на стороне голодного оппонента – это было бы мне крайне неприятно. И скажите сами, могли бы вы отыскать для этого хотя бы единственную разумную причину? – Разве я когда-либо проявлял тяготение к печальной глупости школяров-недоучек? Да, разве, войдя в зрелые года, я не вел себя всегда самым трезвым образом, разве я хоть когда-нибудь высказывал безумное желание стать перчаткой – только для того, чтобы лобызать щечку Джульетты, как мой кузен Ромео? Поверьте мне, маэстро, пусть люди толкуют, что им угодно, в голове я не ношу ничего, кроме нот, а в душе и сердце – звуки к ним, ибо – тысячу чертей! – как бы я мог иначе сочинять так благопристойно и складно церковные музыкальные