От себя лично

Эссе

О Пушкине поневоле

1

Однажды я оказался без книг. Дело происходило в Словакии, я работал – мне очень нравилось это словосочетание – экстраординарным профессором в одном из тамошних университетов, читал лекции, проводил семинары и вел дипломные работы студентов, вечерами ходил в бассейн, играл с сыном в футбол, на выходные ездил в горы, лазил по пещерам. После Москвы это казалось санаторием – тишина, уединение, вольница… Да и городок наш Трнава был очень занятным. Его иногда называют маленьким Римом, в нем много костелов, старых домов, узких улочек, крепость с могучими стенами, земляные валы, мосты, и поначалу это очаровывало невероятно. Там можно было славно прогуливаться вечерами, когда зажигались уличные фонари, на улицах манили вывески: «Кавечка», «Пивичка», «Добра едла»[4], к которой мы скоро привыкли, и не сразу я обратил внимание на одну странность: в квартире, куда нас поселили, не было книг. Ни на русском, ни на словацком, ни на каком ином. Пустота. С собой, понятное дело, мы привезли самое необходимое: учебники и словари – а вот чтобы почитать для души, такого не было. Интернет тогда был развит слабо, во всяком случае, дома у нас его не было, телевидение все на словацком, который только кажется не очень далеким от русского, как бы не так – поди разбери, чего там говорят. А кроме того, сын мой за неимением русской школы был отправлен в словацкую, где ему сразу пришлось несладко, но ведь и русскую программу надо было проходить – мы в Словакии оставаться навсегда не собирались. И вот стали мы искать в нашей Трнаве русские книги. Когда-то их было, наверное, много, но потом за ненадобностью стали списывать, и в городской библиотеке оказались только Пушкин и Гоголь. Причем не собрания сочинений, а вещи выборочные. У Пушкина – проза и «Евгений Онегин», у Гоголя – «Тарас Бульба». Так я стал читать их вслух своему десятилетнему мальчику. Он поначалу морщился, как чеховский кот, который с голодухи ест огурцы, а потом ничего, втянулся, просил какие-то вещи даже читать ему по нескольку раз и сам потом читал.

Гоголь ему нравился больше Пушкина, а я, перечитывая «Повести Белкина», «Дубровского» и «Капитанскую дочку», вдруг почувствовал себя словно герой шукшинского рассказа «Забуксовал», того самого, где отец слушает, как сын учит наизусть отрывок из «Мертвых душ» про птицу-тройку и вдруг ловит себя на вопросе: а кто в тройке-то едет? Жулик, мошенник едет! И идет с этим вопросом к учителю литературы, а тот просит сынишке о своих сомнениях не говорить. Вот и я, Пушкина перечитывая, стал задумываться над странностями его сочинений, которые прежде мне не бросались в глаза, а теперь вдруг стали видимыми. Попутно что-то записывая, забывая про этот сюжет и снова к нему возвращаясь. То, что из моих заметок получилось, ни на какое академическое литературоведение не претендует, и, возможно, не я первый на все эти вещи обратил внимание, а все это давно открыто, описано и найдены ответы на все вопросы и недоумения (как на самом деле и про Чичикова в птице-тройке шукшинский механик Роман Звягин не первый задумался, чего Шукшин, верней всего, попросту не знал), но все равно – вот они мои небольшие наблюдения и размышления.

2

В пушкинском мире нет многодетных семей. Кого бы мы ни взяли из его героев, почти все они – единственные дети у своих родителей, либо об их братьях и сестрах ничего не сообщается. Наследник всех своих родных Евгений Онегин (а это значит, и у его родных детей не было – что за чудеса такие?), Владимир Ленский, Евгений из «Медного всадника» и его невеста, его мечта Параша, армейский прапорщик Владимир Николаевич и Марья Гавриловна Р. из «Метели», Алексей Берестов и Лиза Муромская из «Барышни-крестьянки», Дуня Вырина из «Станционного смотрителя» (да и сам их создатель горемыка Иван Петрович Белкин – судя по всему, единственный сын). И не только в «Повестях Белкина» подобная демография. Владимир Андреевич Дубровский и Марья Кирилловна Троекурова из «Дубровского», Петр Андреевич Гринев и Марья Миронова из «Капитанской дочки» – все они единственные чада. Очевидно, что для тогдашней русской жизни это вещь невозможная. Семьи с одним ребенком встречались в России еще реже, чем сегодня семьи многодетные. Причем иногда эта исключительность автором мотивирована, как в «Барышне-крестьянке» или «Дубровском», где, соответственно, Алексея Берестова с Лизой Муромской и Владимира Дубровского с Машей Троекуровой воспитывают овдовевшие отцы (в «Дубровском» об отцах главных героев прямо сказано: «оба женились по любви, оба скоро овдовели, у обоих осталось по ребенку»), но чаще – нет. И если у родителей Петра Андреевича Гринева он единственный сын потому, что остальные восемь детей умерли в младенчестве, то объяснить, почему у коменданта Белогорской крепости Ивана Кузьмича Миронова и его супруги Василисы Егоровны лишь одна дочь Маша, просто невозможно. Не специальными же средствами пользовались они в своем XVIII веке и не высчитывали безопасные дни. При этом учитель Петруши Гринева француз Бопре соблазнил одновременно двух дворовых девок, кинувшихся сообща в ноги, – так что с размножением и деторождением в пушкинском мире все в порядке. И больше того, у самих Петра Андреевича Гринева и Марии Мироновой будет десять детей (равно как у единственной дочери Самсона Вырина Дуни – трое барчат), но – это все за кадром, в эпилоге, в многодетном русском будущем, про которое автор подробно не рассказывает, в лучшем случае иносказательно в стихах «Здравствуй, племя младое, незнакомое», а в прозе ему важны, интересны, близки молодые люди, выросшие в семейном одиночестве, в семейной исключительности.

Даже в пушкинских сказках подчеркивается эта единственность и создаются условия, чтобы ее обосновать. Единственный сын у царя Салтана царевич Гвидон, единственная (в качестве пародии на эту тему можно вспомнить сказку про «Царя Никиту и сорок его дочерей» – но это пародия!) дочь в «Сказке о мертвой царевне» (а вот семеро братьев – очевидная условность, они скорее братья по союзу, по ремеслу, чем по крови), у старика и старухи из «Сказки о золотой рыбке» почему-то вообще нет детей.

Один многодетный отец, правда, есть. Это Гаврила Петрович Троекуров, но все дети его беззаконные, рожденные в деревенском гареме, и семьей это при всем желании никак не назовешь.

Изображать многодетные семьи Пушкин не хотел даже тогда, когда сам стал отцом четверых детей. Он был чадолюбив, его письма к жене наполнены невероятной семейной нежностью, заботой, тревогой, но в его сочинениях эта родительская любовь, семейственность никак не отразилась, да и вообще родственные отношения представлены слабо.

И