Джейн Остин и большинство их друзей не принадлежали к придворной тусовке, и дома их не окружала буквальная аристократия. Их повседневными знакомыми были бизнесмены и юристы, а в случае Джейн - мелкое дворянство. Немногочисленные территориальные лорды. Они не были модными людьми. Вряд ли можно быть модным в Эдинбурге по самым высоким космополитическим стандартам, и уж тем более в Глазго, Филадельфии или деревне Стивентон, когда основные политические действия в англосфере происходят в Лондоне (как и в Неаполе или Милане, когда основные интеллектуальные действия на романских языках происходят в Париже: поэтому неаполитанцы и миланцы в XVIII веке и далее занимали видное место в социальном теоретизировании). Смит пишет: "Вы всерьез решили никогда не обменивать свою свободу на рабство при дворе, а жить свободно, бесстрашно и независимо? Кажется, есть один путь... и, возможно, только один. Никогда не входить в это место"³¹ Это был древний совет. Ювенал высмеивал "престарелого, гениального Криспиуса" (сравните шекспировского Полония) как идеального придворного, "не гражданина, способного / Говорить свободно слова сердца, и жизнь его за правду зацепить. / И так видел он много зим, и восьмидесятое / Солнцестояние, таким оружием безопасным даже в том возвышенном зале"³².

Мещанская, низинная Шотландия или буржуазная, крошечная Филадельфия, а не великий космополис, была местом обитания таких антикризисных людей XVIII века, несмотря на заграничные флирты: "Хотя я счастлив здесь, - писал Смит Эндрю Миллару из Франции в 1766 г., - я страстно желаю воссоединиться со своими старыми друзьями. . . . Порекомендуйте тот же трезвый образ мыслей Хьюму. Передайте ему, что у него голова идет кругом, когда он говорит о том, что собирается провести здесь остаток своих дней".³³ За несколько лет до этого Хьюм заявлял из Лондона, что "Шотландия больше всего подходит моему состоянию и является местом моей главной дружбы, но это слишком узкое место для меня".³⁴ Возможно, оно было слишком узким для Хьюма, но не для человека, который на деле осуществлял теорию среднего положения, этического и экономического.

Смит так же, как и Хьюм, осознавал ничтожность Шотландии по сравнению с Англией и Францией: "Ибо хотя образование в той или иной степени культивируется почти во всех частях Европы, - писал он в первой и неудачной попытке "Эдинбургского обозрения" (1755-1756), - только во Франции и Англии [и особенно в Париже и Лондоне] оно культивируется с таким успехом или репутацией, что привлекает внимание иностранных народов"."Но именно на такой окраине, как Шотландия или Филадельфия, можно было серьезно относиться к обычным делам жизни, не отвлекаясь на рабство при дворе с его ежедневными волнениями, связанными с принятием важных решений. Вашингтон оказывает именно такое влияние на американских ученых, отвлекая их от теоретической работы. Экономический историк Александр Гершенкрон (1904-1978), никогда не торговавший своей научной свободой в Гарварде в пользу суда, относился к своему коллеге Джону Кеннету Гэлбрейту (1908-2006), проводившему больше времени в высоких залах, чем в библиотеке, хотя и дружелюбно, но критически. Когда в 1961 г. Гэлбрейт, ожидая восхищенных похвал, с воодушевлением сообщил Гершенкрону, что принял предложение президента Кеннеди стать послом в Индии, гарвардский ученый ответил: "О, Кен, Кен, какая катастрофа! С таким же успехом ты мог бы снять штаны посреди Гарвардской площади".

По словам популярного историка Артура Германа, "шотландские купцы и капиталисты, как и их американские коллеги, осознали преимущества частного сектора laissez-faire гораздо раньше, чем англичане или другие европейцы"³⁶ Северная Голландия, которая опять-таки не имела славных дворов по меркам Парижа или Брюсселя, была фактически первопроходцем. При дворе великого короля буржуазная теория так и не смогла развиться, и, возможно, поэтому успешные империи Китая и Турции, Северной Индии были лишены буржуазной теории. Теория среднего положения в жизни могла развиваться в I веке н.э. в торговом и христианском Коринфе, а не в академических Афинах; в Средние века в ориентированных на прибыль Флоренции и Венеции, а не в Риме, Константинополе или Стамбуле; в XVII веке в Саке, а не в Эдо; в XVII-XVIII веках в торговых Амстердаме и Эдинбурге, а не в Версале, Вестминстере или даже Гааге.

Наименее аристократичные места, более любящие буржуазию, - это вторые города. Они не всегда находятся за много миль от космополиса, но расстояние между ними ощущается очень сильно. Вспомните аристократическую внешность священнослужителей Нью-Йорка или Вашингтона по сравнению с широкими плечами Чикаго; вспомните художников современного Амстердама или бюрократов Гааги по сравнению с деловито засученными рукавами Роттердама; вспомните гордых бюрократов и политиков Рима и Мадрида по сравнению с полными саггеццы/сенситива предпринимателями Милана и Барселоны. На второстепенных местах, вдали от всякой претензии на первенство по традиционным стандартам, вдали от возвышенного двора, буржуазия могла спокойно теоретизировать о себе.

В отличие от озорного религиозно-социалистического/апокалиптическо-революционного взгляда французского Просвещения, который оказался столь губительным для ХХ века, рожденная таким образом теория была теорией практического совершенствования, но не утопией. Воинствующее утопическое христианство стало катастрофой Европы XVII века, так же как воинствующее утопическое постхристианство, а в последнее время и воинствующий утопический ислам, стали катастрофой нашего времени. Утопия делает совершенство убийцей просто хорошего. Буржуа, пришедший к почетному достоинству в XVIII веке, не хотел ни восторженной религии, ни масштабных социальных экспериментов - только совершенствование, возделывание собственного сада, в соответствии с карающими наставлениями доктора Панглосса, торийским прагматизмом доктора Джонсона, шотландской теорией доктора и мистера Смита, романами мисс Остин и жизнью доктора Франклина.

 

Глава 24. К 1848 году буржуазная идеология полностью восторжествовала

Если в ходе переоценки буржуазия действительно резко подняла свой престиж вместе со своей главной добродетелью - благоразумием, проявляемым в торговле, и если главная добродетель аристократии - боевое или придворное мужество - снизила свою значимость, и если изменение ценностей привело к одержимости улучшением, проверяемой готовностью покупать товары, то доказательства должны появиться во всех голландских, британских, американских и других буржуазных обществах, в виде всевозможных свидетельств.

Это так. Странным свидетельством буржуазного характера англичан является, например, то, что дуэли со смертельным исходом прекратились там на пятьдесят лет раньше, чем на континенте. Последняя известная настоящая дуэль на английской земле состоялась в 1852 году, а в Шотландии - чуть раньше.¹ Когда в романе Троллопа "Финеас Финн", действие которого происходит в 1866-1867 годах, холеричный дворянин лорд Чилтерн настаивает на дуэли своего друга Финеаса на пистолетах, для этого им приходится ехать в Бельгию, причем тайно. В далекой Америке Эндрю Джексон в 1806 году вступил в дуэль, чтобы защитить честь своей жены, убив своего противника и получив пулю, которую он носил с собой