кнехт переглянулись, усмехнулись.

Хинрик продолжал:

— Хотя господин Николаус и добрый господин, и щедрый, и мелким проступком слугу не попрекнул, и словом худым не обидел, а думается мне, глупому слуге, человеку недостойному, что опасный он господин. Почему же он опасный господин, спросишь ты меня, кружка. И я отвечу, скажу тебе по секрету: рисует он вечерами большую крепость на холсте, и очень похожа нарисованная крепость на Феллин.

Юнкер и кнехт опять переглянулись, но уже не усмехались.

Хинрик отпил ещё пару глотков:

— Очень хочется сказать обо всём господину Юнкеру, славному воину, хочется также сказать об этом барону Ульриху, благодетелю и отцу, ибо он велел о таком доносить, но и доброго господина Николауса мне не хочется выдавать, — вот ведь беда! — ибо от щедрот его я видел радости немало. Поэтому доверяю сию тайну тебе, кружка. Ты меня не подведёшь, знаю.

Допив пиво, Хинрик вернул кружку на полку и удалился.

Глава 48

Страсть и безумства причиняют страдания

иколаус сидел на низенькой скамеечке на галерее возле одного из сундуков с книгами. Раскрыв на коленях известное сочинение немецких медикусов «Hortus sanitatis»[79], перелистывал его. И сплошь находил Николаус в этой достойной книге милые следы Ангелики, закладки — то шёлковую ленточку, то платочек, отделанный тончайшими кружевами (Николаус с замирающим сердцем подносил платочек к лицу и слышал смешанный запах жасмина и ванили — запах прекрасной Ангелики), то засушенный полевой цветочек, а то бархата лоскуток, — и уж не столько сама книга с многими роскошными гравюрами и любопытными надписями под ними, сколько эти следы всё более его внимание занимали.

Поскольку на очень низенькой скамеечке он сидел, снизу, из зала, Николауса не было видно. И потому вошедшие в зал Марквард Юнкер и барон Ульрих не заметили его присутствия.

Они говорили о чём-то; Николаус слышал их голоса, когда они ещё только подходили к залу.

Войдя в зал, Юнкер и Аттендорн замолчали на минуту. Послышались скрип дверей и щёлканье щеколды. Запершись, эти двое продолжили разговор.

Пространство зала легко заполнил глубокий сильный голос Юнкера:

— Я знаю, что должен оберегать её честь — честь высокородной женщины, вашей сестры. Я знаю, что и свою честь не могу ронять, говоря с кем бы то ни было о любовном чувстве женщины, раскрывая перед кем либо её альковные тайны, повествуя в подробностях о её любовных пристрастиях...

— Говоря о Фелиции со мной, ты не уронишь свою честь, — заверил барон; голос его, более лёгкий, поднялся под самый потолок; голос его в этом зале правил бал, правил разговор. — Мы знаем друг друга так давно и так много уж всего между нами было, что мы почти как родственники.

— Спасибо, комтур! Ваше доброе отношение ко мне после всего, что между нами — между мной и вашей сестрицей — было, честь для меня.

— Да, но вернёмся же к Фелиции, — призвал Аттендорн, — ибо разговор наш в её интересах.

Последовала пауза, свидетельствующая, что говорить на эту тему Юнкеру нелегко. Потом звучный голос могучего рыцаря опять заплескался в зале, как море плещется в своих берегах:

— Я однажды уже нарушил обет — был молод и страстен, был безрассуден. Последствия того греха, который мне не замолить, известны вам лучше, чем кому бы то ни было другому. И я не претерпел ещё за тот грех в полной мере; и сколь бы ни набожен ныне был, сколь бы ни казнил свой дух и не изводил плоть, какие бы новые обеты я Господу ни давал, какие бы ни делал пожертвования церкви, лишь с последним вздохом, видно, тот грех искуплю. Но вы, комтур, её брат — самый близкий ей человек. И вам я могу доверить свои сомнения. Для блага её прошу совета и помощи.

Николаус давно уже понял, что разговор о Фелиции, который он по случайности сейчас слышал, — важный разговор. И подслушивать сих достойных мужей ему никак не хотелось. Но и уйти сейчас по галерее он не мог. Упустил время; это следовало сделать, когда рыцарь и барон только вошли. Даже подняться со скамеечки он сейчас не смог бы — его непременно бы заметили. Николаус тихонько закрыл книгу у себя на коленях и, откинувшись спиной на стену, вздохнул, закрыл глаза. Ему оставалось сейчас только одно — сидеть вот так и не менять ничего, что поменять он был, увы, не в силах. Господу было угодно сделать его свидетелем этой встречи, этого разговора, и Николаус не мог найти подходящего объяснения, зачем это Господу понадобилось.

Юнкер рассказал барону:

— Мы недавно встретились с ней в церкви. Наедине. Она прислала мне записку — чтобы я был. И я пришёл, ибо не могу быть глух к её желанию. Бывают моменты, комтур, когда я не узнаю её; мне тогда кажется, что в неё вселяется демон. В тот день я опять не мог узнать её.

— Что же произошло?

— Поймите меня правильно, господин барон, я говорю со всем сожалением в сердце...

— Не тяни, Марквард! — не без раздражения повысил голос Аттендорн.

— Она хотела, чтобы я взял её на алтаре.

С минуту в зале царила тишина.

Затем послышался голос барона:

— И что же ты?

— Я — добрый христианин.

Опять была тишина. Потом Аттендорн с горечью заметил:

— Я не могу тебя об этом просить... Я вижу, как ты многие годы несёшь бремя того юношеского греха, и вижу, как искренне ты раскаиваешься... И в то же время ведёшь себя с достоинством... И невозможно о том просить рыцаря, давшего обет безбрачия, но, помня о том, что многие рыцари этот обет нарушают и не почитают за великий грех... скажу: лучше бы ты взял её, Марквард.

— Что вы такое говорите, комтур? — не поверил своему слуху Юнкер.

— Нет, не на алтаре, разумеется. И не в церкви. Но я подумал сейчас: может быть, ей этого не хватает? именно этого для того, чтобы избавиться от её тяжкого недуга...

Здесь Юнкер заговорил почти что с жаром:

— Вы не поверите, господин барон, но и я не раз думал о том же: кабы была у неё возможность выплеснуть из себя нерастраченную любовь, избавиться от нерастраченных чувств, которые, по всему видать, ей не во благо, то и