Шрифт:
Закладка:
И какое счастье видеть его снова сейчас, когда есть надежда пережить наши ужасы!
Из дневника архитектора Архитектурно-планировочного управления Э. Г. Левиной
1943
23 февраля
Прибавили хлеба – по 100 гр. всем группам населения, а оборонщикам 200 гр. Публика немного встревожена: не сбавят ли других продуктов (масло и сахар) по московским нормам. Во всяком случае, это дает возможность маме не работать. Думаю, что я и Борис отдадим ей прибавку хлеба по 100 гр., значит, она получит 600 гр. Кроме того, я ей дам сахару и мяса до рабочей карточки, Борис – жир, а папа – кашу. Таким образом, она не будет голодна, а работать ей безумно тяжело и дом без хозяйки. Получила квартиру – очень трудно с транспортом, даже за водку шофера не достать. Пока хожу на Гороховую, выношу и сжигаю мешки мусора, на Петра Лаврова – та[м] пакую вещи, там штукатурка на полу, ковры, изъеденные молью, – опустошение 1,5… пустоты. Не люблю этот дом до суеверия, многое хочу поломать. Кончила памятник прорыва блокады – получилось не хуже «серединки», выставка туго, до верха, набита, молодежь часто лучше мастеров. Напр[имер], очень плохо Твельнятер и хорошо Леночка, плохо Рубанчик и хорошо Груздева и т. д.
Получила заказ на памятник [комиссару Журбе], 45-ая гвардейская дивизия, Союз архитекторов, конкурсы непрерывно. В городе много тревог, много обстрелов, особенно в праздники (напр[имер], сегодня). Народ гораздо сытее, но есть голодные, в основном иждивенцы и те, кто делится с иждивенцами (Катюша Переселенцева). Все работающие и нужные в основном мук голода не испытывают; бывшее истощение сказывается еще в очень многом: сладкое съедается сразу как блюдо. Анти говорит, что в «сладкие» дни она может отдать маме больше каши. Зина вчера получила по 2-м карточкам 480 гр. шоколада, съела 400 в столовой, ожидая меня, остальное отнесла E.H. в больницу – и «сразу на душе спокойнее стало». Я проявляю массу выдержки и пытаюсь поделить сладкое так, чтобы нам с мамой хватало на все время к чаю. Пару раз срывалось, особенно когда сидишь одна дома за работой и знаешь, что в столе конфеты – это мучительно. Сейчас выход такой: разделен шоколад на дни, заперт, и ключ мама уносит с собой. Я знаю, что шоколад недостижим и спокойна. Второе: хлеб – это тоже самостоятельное блюдо. Обедается без хлеба, а хлеб жареный образует завтрак и ужин. Третье: банки-тарелки наши девушки уже не вылизывают. Сегодня пустили трамвай № 13.
Из дневника Веры Инбер «Почти три года» 25 февраля 1943 года
Накануне Дня Красной Армии мы с И. Д., по просьбе зенитчиков, выступали на одной из батарей. И. Д. сделал доклад о международном положении. Я читала. Батарея установлена у Тучкова моста на нескольких баржах, стоящих борт к борту. Нас повели туда, мимо стадиона Ленина, по длинным деревянным мосткам. Нева все еще во льду, такая холодная, что кажется, никакая весна не сможет к ней пробиться.
На палубе, под сумрачным вечерним небом, девушки-зенитчицы у орудий.
Выступали мы внизу, в каюте, где не то что яблоку – ореху негде было упасть. Перед тем как мне читать, взял слово командир батареи. Он сказал:
– Вы, товарищ Инбер, голоса наших зениток слышите чуть ли не каждый вечер. А теперь мы послушаем ваш голос. А то все только по радио вас слыхали.
Из дневника Л. В. Шапориной
1943 г.
28 февраля. Как все субъективно. Голубев A.A. был на концерте Юдиной 24-го числа, она замечательно играла Баха, Бетховена («Appassionata»). Голубев остался разочарован: «Я не мог видеть этих людей в пальто, валенках; ободранные люстры, Юдина плохо играет Шопена… больше не пойду в филармонию».
Его отталкивает то, что меня трогает. Холодно, голодно, и Юдина играет, отогревая руки у стоящей около нее на стуле электрической печки. А мы в шубах и валенках идем ее слушать и возвращаемся домой в кромешной темноте. Концертантке тоже не полагается никакого транспорта, она пешком идет в «Асторию».
Бедные, маленькие людишки, двадцать месяцев сидящие в блокаде, перенесшие все ужасы этого времени, имеют мужество, а главное, имеют желание слушать одухотворенную игру М. В. Преклоняться перед этим надо, а не быть шокированным.
Шла по Крестовскому мосту. У того берега на старой барже на поперечных высоких стойках из длинных бревен поставлен дом, бывший вагон с трубой, в три окошка. Он стоит как-то набекрень на юру, но из железной трубы идет дым, значит, там живут, греются, что-то варят. И этот домишко мне показался каким-то аллегорическим изображением нашей теперешней жизни. Жизнь quand même, несмотря ни на что; жизнь на юру, голодная,
холодная, среди людоедов и тупых бюрократов советской марки вроде Рачинского.
Если московские барыни, уезжая из Москвы в 1812 году, оставляя насиженные дома на поток и разграбление, делали исторически правильное дело (не помню, кто это сказал, Л. Толстой или Ключевский), то, пожалуй, и наши бабы, домохозяйки, таская дрова, скалывая лед, отвозя своих мертвецов в морг, сажая огороды, ругаясь и огрызаясь, но не уезжая из Ленинграда, тоже поступали исторически правильно.
Жизнь – несмотря ни на что.
Из переписки Л. А. Дмитриева
28.2.43
Здравствуй, дорогая мама! ‹…›
У нас самая настоящая весна, каждый день тает вовсю, частенько выглядывает солнце, воздух теплый, мягкий, весенний. Замечательно на улице! Правда, я очень мало выхожу из нашего подвала и вижу только мельком, когда пошлют куда-нибудь, или когда сбегаешь сам домой. Да если бы и хотелось прогуляться сейчас, то все равно из этого ничего не получилось бы – сапоги у меня дырявые, и чуть пройдешься в них, как они сразу же промокают. ‹…› Вчера вечером я был в филармонии на концерте пианистки Юдиной. Играла она две вещи – концерт для рояля с оркестром – Моцарта и Бетховена. Пригласил меня один из наших ребят – он музыкант и очень часто ходит вот на такие концерты. Был очень доволен, что пошел: послушал с огромным удовольствием и игру оркестра, и игру на рояле. Играет она очень хорошо. Народа было обидно мало, и даже как-то жалко становилось пианистку, что так мало пришло ее слушать. Публики той, что раньше главным образом посещала филармонию, ведь почти не осталось – многие уехали, многие умерли, а сейчас остались преимущественно те,
