Я не умею отпускать. Если у меня возникла идея, я держусь за нее обеими руками, поэтому ты уж прости мою неспособность уйти по-английски, не выговорившись на прощанье. Ночью в среду/утром в четверг ты наговорил мне вещей, которые оказались неправдой, так что давай теперь начистоту.

Я не лгала, когда сказала, что не собираюсь в ближайшее время покидать Грин-Вэллей. Мне нужно доработать до конца учебного года – заменить меня некем. Может, у меня и wanderlust, и я всей душой стремлюсь увидеть мир, познать его, но это не значит, что я безответственная и могу плюнуть на свои обещания и обязательства.

Вчера, в День благодарения, к нам приходила Тина и хвасталась, что ты не оставляешь ее в покое последние три недели. Она показала мне твои эсэмэски, а потом ты оставил ей сообщение, пока я стояла рядом. К твоему сведению, я ей не верю. Я знаю тебя, Дуэйн. Ты не похож на своего отца, ты не обманщик.

Я люблю тебя и не хочу расставаться, поэтому – да, я позвала тебя с собой. Может, мне не стоило тебя просить. Может, я просила слишком многого. Но я мечтаю, чтобы ты принадлежал мне, а я тебе.

Я хочу, чтобы ты попросил меня остаться или предложил компромисс. Компромиссные решения – вовсе не какой-то там позор, просить меня остаться – тоже. Пожалуйста, попроси меня остаться.

Всегда любящая тебя

Джесс.

Я перечитала семнадцатую редакцию моего письма.

Я сочиняла его весь день и отвергла предыдущие шестнадцать вариантов, потому что после признания в любви я всякий раз переходила к тому, что Дуэйн ушел из лесного домика.

Он оставил меня рядом с потухшим очагом и холодной постелью. Он просто взял и ушел от меня. Поэтому я не на шутку рассердилась. Злость не прошла до сих пор, но я отдавала себе отчет, что пересыпать текст цветистыми выражениями (вроде «дерьмо у тебя вместо мозгов») контрпродуктивно: мне нужно, чтобы Дуэйн дочитал письмо. Мне нужно излить душу без бранных комментариев, которые так и лезли из меня.

К тому же ругательства, пусть и заслуженные, вряд ли растопят его сердце.

Отложив письмо, я потерла глаза, удивляясь, как усложнилась жизнь за последний месяц. Не иначе, призрак Дж. Р. Р. Толкиена преследует меня за кощунственный костюм сексуального Гэндальфа.

– Тук-тук!

Я обернулась. Клэр заглядывала в дверь, сжимая губы в знак сочувствия моей утрате.

– Привет. Ты как, держишься?

Я вздохнула и поспешно перевернула письмо чистой стороной листа вверх.

– Входи, закрой дверь…

Клэр так и сделала и присела на краешек кровати поближе ко мне. Я развернулась к ней на стуле.

– Мне очень жаль тетю. Твоя мама сказала, вы с ней были очень близки.

Несколько секунд я молча смотрела на Клэр, а потом покачала головой:

– Это неправда, мы не были близки.

– Ты разве у нее не работала? Ты же жила у нее летом, когда училась в колледже!

– Да, но теплых отношений между нами не возникло. Она селила меня в комнату прислуги и никогда не сажала к себе за стол, разве что мама приедет в гости.

Клэр изменилась в лице:

– Странная манера обходиться с родней.

Даже ее проняло, хотя подруга выросла в неблагополучной семье.

– Я занималась ее домом, составляла тетин деловой график. Когда к ней приходили гости, Луиза говорила, что я у нее в штате. Она ни разу не обратилась ко мне по имени, не говоря уже о том, чтобы признать наше родство. Я не могла избавиться от ощущения, что ей неловко в моем присутствии. – Я пожала плечами, подавляя старую обиду, которую разбередило открытие, что меня родила Луиза.

В начале нашего знакомства я даже оскорбилась – я-то надеялась, мое пребывание в ее доме нас как-то сблизит. Сейчас смешно признавать, но я рассчитывала найти в тете Луизе вторую мать. Я наивно думала, мы будем разговаривать обо всем, а не только о том, чтобы нанять нового водителя, заменить плитку в синей дамастовой спальне и записать Луизу к маникюрше и парикмахеру.

Но работа у тети лишь закрепила за нами роли начальницы и подчиненной. Я не испытывала к ней никаких чувств, потому чтоонане хотела от меня никаких чувств. Будто нарочно держала меня на расстоянии.

– Хм, – Клэр поглубже уселась на кровати, скрестив руки на груди. – Как странно… Твоя мама так рассказывала, что я решила – твоя тетя любила тебя больше всего на свете.

Я снова вздохнула. Я вообще много вздыхала. Я не готова была открыть Клэр, что моя тетя – моя биологическая мать. Я не хотела обсуждать Луизу, не разобравшись в своих чувствах к ней.

Я решила сказать Клэр всю правду, кроме детали о материнстве.

– Я ее никогда не понимала.

– Но она оставила тебе все деньги!

– Да, она все оставила мне.

Клэр наклонила голову в сторону, пристально глядя на меня:

– И поэтому у тебя такой несчастный вид? Только не говори, что тебе неловко принять наследство!

Я покачала головой, прикусив губу, чтобы не сболтнуть правду о причинах моего уныния. Если я чему-то и научилась на своей беде, так это что нужно быть осторожнее со своим сердцем. Я всегда думала – если я открыта любви, то любовь меня непременно найдет. Оказалось, если ты открыт любви, тебя в первую очередь найдет жестокое разочарование, и ты останешься стоять голая посреди лесного домика, где нет электричества и водопровода…

Но Клэр меня отлично знала. Поглядев на мою прикушенную губу, она наклонила голову в другую сторону и пристально посмотрела на меня:

– Джессика, что ты скрываешь?

Я энергичнее замотала головой.

– Что происходит? Ты сидишь как пришибленная, и не из-за тети или воображаемой вины по поводу наследства. Что-то стряслось.

Я быстро-быстро замотала головой, и Клэр превратилась в рыжее пятно, потому что глаза у меня наполнились слезами. И я, черт побери, разревелась.

Клэр подалась вперед и обняла меня, гладя по волосам.

– Господи, да что случилось? Ты вся дрожишь.

Схватившись за ее блузку, я плакала на плече лучшей подруги. Плакала и плакала. Не знаю, сколько времени прошло, но мне стало легче, хотя я и устыдилась своей слабости. Клэр меня успокаивала и утешала. Когда слезы совсем кончились, рукав Клэр можно было выжимать.

– Ну, все, можешь говорить? Расскажи, что случилось!

Я открыла рот, но икнула. Мне требовалась пара минут. Или час.

Поэтому я сгребла со стола письмо номер семнадцать и передала подруге, сипло проговорив:

– На, читай. А мне… умыться надо…

В ванной я тщательно вымыла лицо, высморкалась и долго уговаривала себя перед зеркалом. В спальню я вернулась уже не такой разбитой. Выплакаться и погрустить – это как респираторная инфекция: сопли делали меня совсем жалкой, а отсутствие насморка делало меня менее жалкой.