—Давай пари, если на ринге победишь ты, так и быть, я больше не буду вторгаться в твою жизнь и жить Василисы. Если я уложу тебя на лопатки, то после мы поговорим нормально и без прикрас. Что скажешь, сын?

—Не смей называть меня сыном и не смей ставить мне условия, ты не имеешь никакого права на это! — шиплю, тыкая пальцем в грудь.

Разворачиваюсь и ухожу, но в спину летит ядреное:

—Испугался? Бывает. Все мы знаем, что я лучше в этом деле. Ученик пока не превзошел учителя.

Останавливаюсь. Меня нельзя брать на слабо, никогда нельзя, потому что я тогда срываюсь, окончательно теряю себя, чтобы доказать в первую очередь самому себе, что мне не слабо.

—Ты будешь полировать пол, — выплевываю, беря у Вахи перчатки.

—Вы как в детском саду, еще выясните, кто дальше писает в горшок, — недовольно бурчит мужчина, пока я скидываю с себя верхнюю одежду, устремляясь на ринг. Совсем как раньше. Мы ведь так и проводили субботние вечера, ставили удары, тренировались, отжимались от пола. Приходится насильно вытолкать эти воспоминания из памяти.

—Выпусти пар, тебе полегчает, — Белов заходит на ринг и раздает никому ненужные советы. Зрение становится каким-то точечным, я вижу одну цель, натягивая на руки перчатки.

—Пошел к черту со своими советами.

Прямо сейчас я против воли все равно делаю то, чему он меня научил, потому что я охереть какой хороший ученик. Удар, еще, еще. Либо я и правда так хорош, либо он просто позволяет мне метелить его морду, на которую так ведутся бабы. Хук правой прилетает мне в ответ быстро. Недолго музыка играла, зрение на пару минут меня подводит, но я вовремя отражаю очередную атаку и даже наношу удар. Последующие слова вылетают изо рта самопроизвольно:

—За то, какой ты мудак. За маму, — очередной удар, который отражается Беловым мастерски, но я тоже не лыком шит.

—Ты имеешь право, как сын своей матери, ненавидеть меня. Но что насчет меня? Я не убивал ее, и я твой отец, моя точка зрения не в счет?

Очередной удар прилетает по челюсти, сильно, но мне даже приятно.

Меня откидывает в сторону, но я встаю обратно в стойку.

—Она мертва, а ты живешь и продолжаешь радоваться этой жизни, так что да, не в счет. У меня нет отца!

—Ударь меня сильнее, как тебе хочется, только на самом деле ты понимаешь, что твоя злость на меня не имеет смысла, твою мать все равно не вернуть, а я не причастен к ее гибели, потому что я, бля*ь, от этой гибели ее спасал столько раз, что пальцев на руках и на ногах не хватит пересчитать! Если бы не я, не было бы и тебя! Вот и знай теперь правду, что ты живешь только благодаря мне и тому, то я вовремя явился в больницу и увез ее с аборта! Ненавидь меня за то, что я тебя слишком люблю!

* * *

Мир словно останавливается. Я застываю на месте, прокручивая слова отца снова и снова. Дышу тяжело, он тоже. Взгляд не сводит с меня.

Что от только что сказал?

—Ты лжешь, — резюмирую его бред.

—Ты ведь знаешь, что нет, — хмурится и изгибает черную бровь. Вся его поза сейчас — протест.

Я стягиваю с себя перчатки, устало сажусь на ринг и прикрываю лицо руками. Господи, это неправда. Просто он снова пытается выйти сухим из воды, но есть в этом и другая сторона — Белов никогда не лжет, он может не рассказать, но правда всегда у него во главе стола.

—Она меня любила, она бы никогда… — шепчу не своим голосом, вообще не верится, что мы сейчас на полном серьезе обсуждаем это. Моя мать никогда бы…даже не подумала бы о таком.

—Она тебя любила, верно. Ты для нее стал центром вселенной, вокруг которой она вращалась. Но есть очень много того, чего ты не знаешь, и чего я бы не хотел, чтобы ты узнал. Но раз иначе у нас не получается, я вынужден сказать тебе то, что могу. Или должен, чтобы сохранить своего сына. Если ты думаешь, что жить в мире, где твой ребенок тебя ненавидит — это круто, то ничерта подобного.

Вокруг нас становится слишком тихо. Я поднимаю голову и понимаю, что в зале мы одни. Ваха ушел, вместе с ним ушли и те немногие, что тренировались в общем зале. Сейчас мы тут одни. Мэр протягивает мне руку, но я, чертыхаясь, поднимаюсь сам. Бровь саднит и губа тоже, расхерячил знатно.

Встаю лицом к лицу и проговариваю по слогам:

—Почему я должен тебе верить?

—Потому что я твой отец, ты можешь попробовать меня выслушать, — Белов стягивает перчатки, идет к стойке и берет два полотенца, одним вытирается сам, а другое вручает мне, а потом указывает на барную стойку, что стоит недалеко от ринга. Ноухау от Вахи, сначала подраться, потом нализаться — все проблемы решены, и что самое смешное, за этим сюда и приходят.

Белов подходит, берет бутылку дорогущего виски и разливает в два бокала.

—Начну с того, что в своей жизни я любил только раз, и это не твоя мама, — он бросает на меня печальный взгляд, а затем делает жадный глоток янтарной жидкости.

—Открыл Америку через форточку, — хмыкаю, откидываясь на барном стуле. Глоток, и обжигающая жидкость скользит по горлу.

—Твоя мать меня любила сильно, так, как я того явно не заслуживал, но любят ведь не за что-то, а вопреки, да? Наши родители дружили, я тогда…был в отношениях с другой, хотел сделать ей предложение, — печально улыбается, а затем добивает остатки, прищуриваясь, словно эти воспоминания причиняют ему боль.

Надо же. Это что-то новенькое, видеть на лице отца эмоции, на лице, которое всегда было лишено любых проявлений чувств.

—Но жизнь — сука, сын. С твоей мамой у нас случился один раз, за который я не горжусь. Я тогда проживал свою трагедию и нализался, как скотина. На утро застаю ее в обнимку с собой. Конечно, твою маму я знал до всего этого, видел, что она проявляет ко мне внимание, но она была младше, и я совершенно не чувствовал подобного в ответ. Ей шестнадцать, мне восемнадцать, но мои мысли были заняты другой, примерно так же заняты, как твои мысли заняты Василисой. Через