этим происходили экзамены в присутствии патриарха; зала невелика, но светла. Пошли в столовую. Здесь уже расставлена была посуда ввиду близившегося обеда. По случаю вакации учеников в наличности было немного. Я увидал два накрытых стола. Один пониже — для учеников, а другой повыше — для учителей. Нужно сказать, что учителя живут в самом училище и обедают вместе с учениками. Видя расставленные бокалы, я спросил: «Это для вина?» — «Нет, — сказал серб, — для воды».

Затем я заглянул в церковь и прошел в библиотеку, которая был отперта, и в ней занимался учитель-библиотекарь, одетый по-монашески. Что делать в библиотеке? Спросил: «Есть ли у вас русские книги и какие?» Мне показали (о ужас!) разрозненные книжки журналов «Духовной Беседы» и «Веры и Разума», а больше, кажется, не было ничего или же, по крайней мере, не оказалось в наличности. Я узнал, что русские книги никем не читаются, хотя изучение русского языка и входит в программу Халкинского училища. «Нет ли у вас, — спрашиваю, — каких-либо рукописей патриарха Фотия?» Таких тоже не было. Мне сказали, что древних рукописей в библиотеке вообще нет и что имеющиеся рукописи не превосходят трехсотлетнюю давность. Я счел неинтересным рассматривать такие рукописи. Наконец, спросил: нет ли у них училищного отчета за истекший год или каких-либо протоколов, из которых можно было бы узнать о ходе дел училища. Но ничего такого не было в библиотеке, так как ни протоколов, ни отчетов совсем не существует. Впрочем, мне поднесли в подарок брошюру, заключающую в себе «Устав Халкинской богословской школы Великой Христовой Церкви»[98]. Библиотека невелика. Она имеет саженей 15 в длину и ширину — в один этаж. При выходе из библиотеки я увидал надгробный памятник, который, как мне сказали, поставлен на могиле похороненного здесь какого-то патриарха Константинопольского. Какой прекрасный вид открывается на все стороны: вот чуть виднеется Константинополь, а вот Принцевы острова; небо ярко-голубое, какое я видел только раз с горы Машук в Пятигорске. А море, море — как прелестно оно здесь, играющее своими синими волнами[99].

Мой серб пригласил меня к себе в комнату. Он жил вдвоем со своим соотечественником — молодым человеком, не имевшим церковного сана, но носившим подрясник, подобно всем питомцам школы. Из разговоров с моим сербом я узнал, что в училище всего 78 учеников (если память не обманывает меня), что из славян учатся только двое: он да его товарищ (которого я и увидал в комнате моего собеседника), что из болгар никого нет в училище (это и понятно), что дисциплина строгая, так что он сам, несмотря на свой духовный сан, в случае, если отправляется купаться, испрашивает разрешение от ректора. Он мне сказал, что по окончании курса в Халки намеревается поступить для продолжения образования в Киевскую Духовную академию. Я звал его в нашу, но он остался при своем выборе. Он дал мне свою карточку, которую я тогда не посмотрел и на которой потом прочел следующие греческие слова: «Дионисий Петрович, протосинкелл». «Протосинкелл»! Но что такое сербский протосинкелл — не ведаю. Право, было бы не худо, если бы «Дионисий Петрович» переменил свое решение и поступил не в Киевскую, а в Московскую Духовную академию. Ведь было бы оригинально иметь студента «протосинкелла». Сербы попросили меня написать им и мое имя, и мой адрес. Я исполнил их желание. Великий Боже, с каким жадным любопытством серб-непротосинкелл глядел на выводимые мной буквы и на меня самого: можно было подумать, что я казался ему восьмым чудом света или, по крайней мере, призраком, на который нужно смотреть пристально, пока он не рассеялся.

В Халкинском училище жизнь поставлена на монашеский манер: нет ни оглушительных роялей, ни надоедливых скрипок (созданных на несчастье человека)[100]. «Женск пол» можно видеть здесь только на расстоянии пушечного выстрела. Если бы каким-либо волшебством перенести студентов какой-либо из наших Академий в запертую ограду Халкинской школы, то никто в мире не уверил бы их, что они находятся в «училище Великой Церкви», а не в великой тюрьме. Халкинское училище не похоже по величине и красоте зданий не только на наши Академии, но и на семинарии. Это просто провинциальное училище вроде старого Перервинского (близ Москвы), помещавшегося прежде в самом монастыре того же имени. Но пора уже и уезжать с Халки. Привратнику я дал бакшиш: пятипиастровую монету (за неимением в кармане меньшей монеты) и тем привел его в великое изумление. Он наверное принял меня или за богача, или же за безумца. С каким усердием он усаживал меня на ослика: можно было подумать, что он упаковывает хрупкий сосуд, способный разбиться от толчка на дороге. Кидаю последний взгляд на прелестную картину, открывающуюся с вершины училищной горы, и устремляюсь на пристань.

Нужно было ехать на соседний остров, известный в Константинополе под именем «великого Принципа» (по-нашему: главного из Принцевых островов — но так в Константинополе не говорят). К нашим услугам лодка с греком-гребцом. Плаванье на лодке от Халки до «великого Принципа» продолжалось минут 15. Лодочник-грек в ответ на мой вопрос: кто он и откуда, рассказал на прекрасном греческом языке, с великолепными интонациями, метая искры глазами, о том, что он родом с Халки и что отцы и деды его жили тоже здесь. Я слушал его голос, как звуки Эоловой арфы. О красоте и великолепии Принцевых островов прожужжал мне уши севастопольский прокурор, спутник мой от Севастополя до Константинополя. Поэтому я желал насладиться прелестью зрелища. А ради такой цели, как только прибыли на остров, я, по совету кир-Димитрия, взял фаэтон, на котором намеревался сделать полный тур по берегам острова. Поехали. Но полного тура не сделали вследствие маленькой плутни возницы. «Принцип» не дурен, но особенного я ничего не нашел. Много красивее наш Крым, а Пятигорск с его пленительными видами и сравниваем быть не может с «Принципом». Как мало мы знаем Россию и как мало мы умеем ценить красоты ее разнообразной природы! Мое намерение при осмотре острова заключалось в том, чтобы в случае, если он мне понравится, приехать сюда в следующем году на дачу на целое лето («Принцип» — дачное место) и делать отсюда экскурсии в Константинополь для изучения греческого духовенства и греческой церковной жизни. Но «Принцип» не очаровал меня, а потому вышеуказанное мое намерение отложено мной в долгий ящик.

Приспело время обеда. Говорю кир-Димитрию: «Сведите меня в лучший ресторан». Мой чичероне отвечает: «Лучшим рестораном считается здесь тот ресторан французский, который у пристани, но там