При взгляде с вершины холма у меня захватывает дух. Небо насыщенного синего цвета, без единого облачка, и на нас светит позднее утреннее солнце. Бриз, дующий с океана, касается моей кожи, сдувая волосы с лица. Я могу только представить, каким красивым был бы горизонт на закате. Мальчики действительно выбрали потрясающее место упокоения для своей матери. Она будет здесь счастлива.

Парни копают глубокую яму, а я опускаюсь в высокую траву рядом с их матерью.

— Мне жаль, что у тебя не было возможности увидеть, в каких невероятных мужчин превратились трое твоих мальчиков, — говорю я ей, поправляя ее платье и укладывая волосы, убеждаясь, что все идеально, именно так, как хотела бы выглядеть любая жена мафиози. — Ты бы ими так гордилась. Хотя, возможно, ты наблюдала за ними все это время и уже знаешь, насколько они удивительны.

Мне нравится думать, что на каком-то уровне она меня слышит, но я не совсем сумасшедшая. По крайней мере, пока.

Взглянув на нее в последний раз, я укутываю ее одеялом, прежде чем отойти.

Один за другим мальчики отрываются от копания и садятся рядом с матерью, рассказывая ей о своей жизни, о том, чем не должна быть обременена ни одна мать, рассказывая ей, как отчаянно они хотели бы, чтобы она смогла остаться рядом, как сильно она им нужна.

Каждое слово, вырывающееся из их душ, убивает меня, но я не отвожу взгляда от воды внизу, предлагая им уединиться, пока, наконец, яма не становится настолько глубокой, насколько это возможно, и мальчики не готовы сказать свое последнее “прощай”.

Маркус и Роман спрыгивают на дно глубокой могилы, а Леви присаживается на корточки рядом со своей матерью.

— Прости, — бормочет он, его глаза смягчаются от боли, когда он заключает ее в свои сильные объятия. — Мы должны были поступить с тобой лучше. Мы увидимся снова, мама. Клянусь, ты будешь гордиться нами.

И с этими словами он опускает ее тело на руки своих братьев, чтобы положить в место ее последнего упокоения. Она укрыта одеялом, защищающим ее тело как нельзя лучше, прежде чем Леви подает им руку и вытаскивает каждого из братьев из могилы их матери.

Над холмом воцаряется тяжелая тишина, и даже тихий свист ветерка, кажется, стихает, когда мальчики засыпают могилу по одной лопате за раз. Каждый из нас сидит на вершине холма, глядя на океан, а солнце опускается все ниже и ниже, пока, наконец, не коснется горизонта, окрашивая землю в яркие оттенки розового, оранжевого, красного и желтого.

29

Роман

Я сжимаю руку в кулак, когда подношу ее к двери спальни Шейн. Я проходил мимо этого места уже четыре ебаных раза, и каждый раз я шел мимо, будучи гребаным слабаком, чтобы остановиться и сказать то, что я собирался сказать так чертовски долго. Как только эти слова слетят с моих губ, их уже не вернуть.

Шейн была для меня опорой, хотя и не подозревала об этом. Она заземляла меня и помогала сфокусироваться на протяжении всего этого дерьма. Она помогает мне дышать. Без нее я бы слетел с катушек. Я обязан ей своей жизнью. Я бы на всех парах влетел в дерьмовую ситуацию и потерял все, но она помогает мне увидеть ясную картину впереди. Она заставила меня жить, а не просто плыть по течению, ни о чем на свете не заботясь. Я не знаю как, но она снова вдохнула в меня жизнь, а взамен я повел себя как гребаный мудак.

Я не могу с этим справиться. Как только я скажу ей, что она каким-то образом стала всем моим гребаным миром, она станет еще большей мишенью, и я уничтожу еще большую часть своей души, если ее у меня заберут, как и любую другую женщину, которую я впустил в свой мир.

Это просто пиздец. Любить ее — значит держать на расстоянии вытянутой руки, но такая женщина, как Шейн, никогда не согласится с этим. Она бы сказала, чтобы я засунул свою гребаную потребность держать ее на расстоянии прямо себе в задницу и пошел нахуй. Что я могу сказать? Эта девушка умеет обращаться со словами.

Я опускаю руку, и мысленно ругаю себя за то, что оказался такой мягкотелой сучкой. Шейн никогда бы так не отступила. Она бы схватила гребаного быка за рога и заставила его слушать ее. Она такая же упрямая.

Из комнаты доносится тихое бормотание, и вместо того, чтобы отстраниться, я снова поднимаю руку. Дверь закрыта неплотно, поэтому я легонько толкаю ее, и она скользит по плюшевому ковру.

Мои братья откинулись на спинку ее кровати: Леви растянулся на краю, а Маркус лежит на противоположной стороне, закинув руку за голову. Шейн сидит рядом с ними, скрестив ноги, и ее взгляд тут же устремляется на меня. Подозрение зарождается в моей груди, но когда я рассматриваю сцену секундой дольше, я понимаю, что никто здесь не занимался сексом, по крайней мере, пока. С Шейн ничего не скажешь наверняка. Мои братья — любители потрахаться, а она вообще готова на все, что они выкинут.

Не буду врать, я никогда так чертовски не ревновал. Каждую ночь я слышу, как они трахают ее, словно не могут без нее дышать, но мало кто знает, что от звуков ее хныканья, вздохов и стонов наслаждения я страдаю, задыхаясь. Каждую. Ебаную. Ночь.

Мне повезло, что она позволила мне приблизиться к ней, позволила прикасаться к ней достаточно долго, чтобы кровь продолжала течь по моим венам, но я больше так не могу. Я не могу больше быть без нее.

Прошло несколько дней с тех пор, как мы сидели на том холме, прощаясь в последний раз с нашей матерью, и с тех пор в моей груди зияет огромная дыра, и хотя мои братья смотрят на это сквозь пальцы, Шейн — нет. Она видит меня так, как никто никогда раньше.

Ее глаза задерживаются на моих, и без единого слова, произнесенного, между нами, она знает, почему я здесь. Она переползает через кровать, придвигаясь ближе к Маркусу, кладет руку на освободившееся место и молча приглашает меня подойти.

Я, блядь, не могу сопротивляться.

Я протискиваюсь мимо двери ее спальни, и в комнате раздается ехидный смешок