Иван Павлович вовсе забыл о дурном настроении. Работа сегодня большая, и день начался с удачи. А ёр — просто загляденье. Все должно быть хорошо. Он присел на край нарты, положил руки на колени и, ссутулившись, смотрел, как пастухи бросают арканы.

Красивей всех ёртовал Данила. Он — словно один мускул — так ладны его движения. И выбирал он самых трудных, быстрых оленей. Вон хор с обломанным рогом, почуяв, что прицеливаются, бросился в сторону, погнал в тундру. Данила побежал вслед, раскручивая над головой связку аркана. Бежал ровно, легко; не бежит — летит, уцепившись за аркан, даже движения ног не заметны. Вся его литая из одного мускула фигура с протянутой к небу рукой виделась разом, не дробясь на мелочи, только аркан черной баранкой крутился над головой. Данила бежал быстрее оленя, выбирая нужный момент. О том, что этот момент наступил, все узнали, когда баранка отделилась от руки Данилы и, утоньшаясь, полетела. Казалось, баранка растаяла в воздухе — от нее осталась одна тонкая петля, которая плавно опустилась на оленьи рога и захлестнула их у самого корня.

Олень встал на дыбы, от него к Даниле, мгновенно вросшему в землю кряжисто расставленными ногами, протянулась звонкая струна аркана.

— Ай, молодец! — выдохнул Рогов, с удовольствием ощущая спокойную радость, наполняющую грудь. Сейчас начнется привычная работа, которой нужны руки, нужно внимание и которая не будит будоражащего волнения, как давеча при испытаниях.

— Молодец, молодец! — обрадованно повторил отец Наташи, оглядел окружающих и восторженно выкрикнул: — Харош пишет-читает, харош аркан бросает, харош весь!

— Кругом хорош! — засмеялся Рогов.

— Кру́гом, кру́гом харош! Ой, харош Данила! — затараторил старик, еще раз перебирая все лестное о зяте.

Наташа опустила край шали на глаза.

Данила вел оленя. Хор суетливо перебирал ногами стараясь вырваться, но согнутая в локте рука пастуха даже не дрогнула, а пружинистая фигура не покачнулась. Данила был сильней и ловчей оленя — это все видели.

И Наташа видела из-под опущенной шали. Она-то лучше других знала его силу и неутомимость во всем: в ёртовании, в езде по тундре и в любви. От этой силы сейчас у нее стыдно и сладко болели ноги и спина.

Рогов и Василий Матвеич осмотрели оленя.

— Пилить рога — совсем изломаны.

Хора повалили, привязали куском аркана к тяжелым нартам.

— Держи голову, — кивнул Пете Василий Матвеич и провел у корня рога ножовкой. Простой ножовкой — такой пилят доски... Густо засочилась кровь, карминовые капли покатились по оленьей морде в траву. Хор дрожал, подернутые синевой глаза налились слезами. Отпиленный кусок рога упал на землю. Обрывком бечевки Петя перетянул корень, чтоб не слишком текла кровь. Отпилили второй рог. Оленя оставили привязанным у нарт — привыкнуть к боли, иначе сбежит в тундру. На фоне зелени кровоточащие спилы как две звездочки. Хор тяжело дышал и вздрагивал. Петя гладил его по сине, вытирал с морды кровь пучком мха. Но особенно жалобиться некогда, тут не один этот хор, всех не нажалеешься. Работать надо, а не жалеть.

Едва Данила отошел, Зосима привел непривитого теленка, повалил, лег на него. Иван Павлович наполнил шприц, показал Пете, как колоть вакцину. Следующего теленка Петя колол сам. Привитым пастухи ставили метку — надрезали ухо и отпускали.

Потом присыпали язвы у копыт, опять пилили рога, осматривали, нет ли куколок овода... Оленей вели одного за другим — успевай поворачиваться. Ожидающих очереди валили на землю и ложились на них, чтоб не сбежали и не брыкались. После лечения отпускали, и они очумело бежали к стаду.

— Присыпать больных копыткой могли бы и сами, — ворчал Рогов на пастухов. — У вас же есть аптечка и лекарства есть.

Зосима, державший теленка, засмеялся:

— Аптечка был. Олешки рогами разбили, лекарства топтали, сами лечились!

Во второй половине дня заморосил дождь, мелкий, теплый и совсем отвесный из-за безветрия. Сначала его не замечали, но постепенно он все просквозил своей медленной, въедливой сыростью.

— Шабаш, больше невозможно, — сказал Рогов, смахивая с подбородка дождевые капли.

Все только и ждали этих слов.

— Чай пить, свеженину есть!

Зосима и Кузя прирезали годовалого хора (ноги шибко побиты копыткой). Едва он свалился, мигом перехватили острым ножом шкуру на голове у рогов, на шее, у ног, надрезали вдоль брюха и легко стащили, как чулок. По телу оленя еще бежали судороги, а Зосима уже вспорол его, достал печень, оделил каждого, кто хотел. Петя мог только смотреть. Иван Павлович взял горячий еще от живого тепла кусок, окунул в кровь и стал жевать, чувствуя, как живительный сок проходит по горлу и снимает усталость.

Тихон Савельич, батюшка Наташи, ел оленью губу — лакомство для самых почтенных. Взяв в зубы конец полоски мяса, он ловко отсекал его бритвенно-острым ножом у самого рта и, прожевывая, успевал тут же подхватить полоску губами.

Собаки, почуяв запах крови, прибежали и, жадно ворча, смотрели в глаза Зосиме.

Отведав свеженины, передали тушу женщинам, пошли отдыхать в чум, ждать жаркого и чая.

От дождливого безветрия дым совсем не вытягивало И он наполнял чум едким туманом. Глаза слезились, в горле першило. Все сразу распластались на шкурах — внизу было легче дышать.

Рогов прилег на бок, но тут же повернулся на спину. Снова тонко и остро кольнуло сердце, второй раз за сегодняшний день. Нехорошо. Только начали работу, и такая петрушка...

Ладно, сегодня отдыхать. Под дождичек дело все равно не клеится, а отдыхается хорошо. Он лег на подушку повыше — там из щели между брезентом и землей поддувал свежий воздух, и дышалось легче. Боль перестала, постепенно пришло спокойствие и умиротворение.

Сонно гудели голоса пастухов, трещал в костре сырой тальник, бурчало мясо в котле. Бесформенными тенями проплывали за дымом фигуры хозяйки и помогавшей ей Кати. Когда костер вспыхнул, дым рассеялся, очертания обрели четкость. Сознанье наполнилось мелочами и размеренной повседневностью.

Олененок, любимец Фильки, подошел к Рогову и принялся жевать ушко сапога, оттопырившееся на завернутом голенище. Расставив узловатые ноги, он почти положил голову на пол и увлеченно тянул сапог к себе. Потом увидел Фильку, сидевшего у очага, бросил сапог, подошел к нему, стал лизать макушку, поднимая волосы ежиком. Филька смеялся, как от щекотки. Вдруг