одну одежду самую рассовременную и рассинтетическую, в которой можно не двигаясь пролежать сутки под сугробом в пургу, а потом сесть на нарты и еще двое суток ехать по ледяной пустыне. Нет такой одежды нигде и ни у кого, кроме северных народов. И если придумывать новое, то надо основательно порасспросить северных профессоров о тайнах их жилья и одежды и потом попробовать поспорить — предложить что-то лучшее.

...Приехал как-то Рогов из тундры на аэродром встретить одного москвича, работника управления. Припоздал немного. Пришел в диспетчерскую. Где москвич? Куда делся? В больницу, отвечают, увезли: обморозился.

Вот те на! Он же очень тепло был одет: шуба на вате, валенки с калошами, кожаная шапка. И под шубой не меньше полпуда всякой одежды навернуто.

Аэродром же в поселке такой: взлетная полоса на одной стороне реки, а избушка диспетчерской — на другой, примерно за полкилометра. Приземлился самолет, москвичу и говорят: подожди, сани из-за реки придут. Он в ответ усмехнулся — вот еще сани ждать, поселок рядом, так дойду. Его отговаривать, он петушится — пойду, и все. Ругаться стал. Бес с тобой, говорят, иди, коль жизнь не дорога... Фыркнул, взял чемоданчик и пошел. День ясный, тихий. Мороз, правда, ближе к шестидесяти. Сначала шагал, посмеиваясь. До поселка рукой подать, диспетчерская совсем рядом. Спустился на лед. А по руслу реки — легонький ветерок. Летом такой ветерок и не заметишь — дуновенье одно.

Тут его и проняло в городской одежде. Идет, ежится, и вдруг чувствует — ноги за лед цепляют; посмотрел — оказалось, калоши от мороза лопнули и сваливаются с валенок. Стукнул ногой об ногу — сколол свои калоши, чтоб не мешались, пошел дальше. Руки стали коченеть. Чемоданчик под мышку взял. Пронес несколько шагов, да и совсем бросил. Глядит — на шубе пуговиц не хватает — отскочили, перемерзли. Запахнулся, как мог, руки в рукава, еле бредет. Шуба на сгибах расползается. Голова словно голая — ветерок насквозь пробивает шапку. И ноги коченеют — икры судорогой сводит, как деревянные сделались. Ну, думает, погибель пришла. А диспетчерская рядом, вот она на высоком берегу.

На его счастье, сани выехали навстречу. Возница откинул полость из медвежьей шкуры, москвич как стоял, так столбом и упал в сани — не может двинуть ни рукой, ни ногой. Накрыл его возница полостью, сбегал за чемоданчиком да гнать в больницу!

Отходили, ничего. Даже насморка не схватил. Но самая потеха, когда его стали одевать по-местному. На нем-то было и теплое белье, и свитер, и костюм, и шуба, а тут принесли кухлянку — вроде меховой рубашки с капюшоном, мехом внутрь, меховые штаны, сапоги меховые: надевай!

Смеетесь, говорит. И упорствует — упрямый мужик, невозможно. Я, говорит, под кухлянку хоть белье и свитер поддену. Вот простота московская! Этого-то и не надо. Мех должен прилегать к телу, никаким бельем его нельзя от тела отделять, иначе тепло уйдет.

Уговорили все же одеться полностью по-местному. Оделся, вышли на мороз. Он с большой опаской идет — очень уж легко одет, говорит, вроде ничего и нет на мне... А сам-то мерзнешь? Спрашивает Рогов. Нет, отвечает, пока очень тепло. Весь поселок обошли. Холодно? Нет. Как дома тепло, говорит, и легко, точно в одних трусах по пляжу иду.

Так эта одежда ему понравилась — возьмите шубу, костюм, валенки — все отдам. Оставьте кухлянку да тобоки! Всю командировку так и проходил в кухлянке...

Проверили вторую форсунку, свернули шланги, собрали инструменты.

— Хватит механикой заниматься — иди, помоги мясо консервировать, — сказал Рогов Пете.

Это за вандеями, неподалеку. На земле несколько освежеванных оленьих туш. Никифор Данилович рубит их на куски; Василий Матвеич складывает мясо в мешок и пересыпает белым порошком — пиросульфитом — чтоб не портилось.

— Бери второй мешок, укладывай, — кивнул он Пете, не отрываясь от дела.

Пастух рубит быстро — вдвоем только поспевали подхватывать. Петя не сразу приладился укладывать. Но вскоре и его мешок погрузнел, сквозь ткань проступили розовые капли. Руки в крови и порошке жгло от комаров, но Петя решил терпеть. Репудин все равно не помог бы — стирается в работе...

Вот как готовят мясо для звероферм! Потом им будут кормить лис и песцов. И после уже какая-нибудь франтиха станет щеголять мехами. Ее сюда бы на одну минуту — попросить бросить несколько кусков мяса в мешок... Или поздороваться хотя бы... Взять кровавой рукой за пальчики: бонжур, мадам...

— Привыкай, — сказал Василий Матвеич. — Тут недавно косолапый два мешка разорил — вот и возмещаем.

Петя спросил, каких оленей забили, не копыткой ли больных, и очень обрадовался, когда Василий Матвеич кивнул в ответ:

— Копытка, будь она неладна.

Петя уже уверенней расспрашивал, почему ж не лечили больных — ведь лекарства у пастухов есть и ветеринары за стадами смотрят.

Никифор Данилович отложил топор, вытер о мох руки, достал папироску, не спеша закурил.

— Одним лекарством от копытки не спасешься, — тихо сказал он. Даже не Пете, самому себе. — Оленям морская вода нужна. Когда стада к Карскому морю выгоняли, копытки меньше было. ...И трава там лечебная. Жесткая, сухая трава лечит. — Он вздохнул, посмотрел вдаль, на север, затянулся дымком. — Как прикаслаем, бывало, на берег, олени радуются, играют, в море купаются, воду пьют. Морская вода все очищает: у которого копытка была — скоро проходит. ...Сколько лет я стада гонял к Карскому морю — хорошо там оленям. Людям трудно — совсем тальника нет, нечем топить очаг, только трава. Нарвешь охапку и чайник не вскипятишь — быстро горит. И в чуме холодно. Зато комара нет, овода нет, олень сытым бывает. И морскую воду пьет, соли набирается.

Раз в год, я думаю, надо стада к морю гонять. Здоровее будут. — Он помолчал, взялся за топор и уже взмахнул над тушей, но помедлил, опустил и сказал: — Неправильно пастбища поделили — одни стада к морю выводят, а другие не могут. Надо всем проход к морю дать.

К вечеру на тавдере за чумами собрались посмотреть, как Иван Павлович будет с комаром воевать.

Рогов, хоть и уверен в успехе, волнуется, жжет папиросы одну за одной. И убеждает себя, что незачем волноваться, и удивляется, отчего такое волнение. Черт знает что! Если так от