земля исполнилась, забрюхатела славой и плод понесла. Хочу принять твоё семя. Родится сын, отдам тебе, но коли дочь – не обессудь, возьму себе. И воспитаю воинственную деву.

Не только речи изумился Александр, внимая ей без толмача, и не сходным обычаем был поражён – совокупляться в летний праздник Купалы; он ощутил с царицей родственную связь. Омуженки в соитие вступали, не ведая любви, во имя продления своего женского рода! И страстно её жаждали, слагая гимны в честь сего чувства. Они воспевали то, чего не изведали, как воспевают божество, кумира, зримого в храме, но воплощённого в бездушное дерево либо холодный камень. Фалес была прекрасна образом и, невзирая на грубость варварского нрава, весьма обольстительна. Разве что синий взор её был холоден, зато грели, как солнце, золотистые пылающие космы, ниспадающие до конского седла.

Царь самолично избрал триста самых отважных витязей, в купальскую ночь привёл к берегу моря и тут позрел преображение омуженок. Дерзкие, воинственные девы, сразившие уже не одного врага и испытавшие вкус ратного духа, вдруг сделались покорными воле мужей, предпочтя строптивости своей их сильные руки. Они оказались женственнее гетер, обученных тайнам обольщения, нежнее пенной Афродиты, и мёд с их уст истекал так долго, что изрядно примучил македонцев, покуда наступило утро.

Лишь на восходе солнца Александр разомкнул объятия и, словно хмельной, заснул на отмели, под плеск тихих волн. Когда же пробудился, то встрепенулся и позрел на Фалес, облачённую в кольчугу, латы и верхом на горячей кобылице. И все её триста всадниц были в доспехах и седлах, тогда как мужественные македонцы ещё лежали на песке и травах, разбросанные вкривь и вкось, словно испитые сосуды из-под вина. Всё ещё опьянённый, властелин Востока хотел подойти к манящей обликом царице омуженок, но в её деснице взвился бич.

– Не приближайся, царь! Прощай!

И всадницы в тот час подняли своих кобылиц и ускакали прочь. В очах остались лишь их золотые космы, трепещущие на ветру…

Тринадцать дней избранные храбрецы вкупе с царём переводили дух и набирались сил, испытывая опустошённость, а все прочие македонцы считали, будто счастливчики столь долго предаются любовным утехам с омуженками. А на стане Александра ждала худая весть: Таис Афинская, воспользовавшись его отсутствием и умиротворив речами охрану, бежала. В послании, оставленном в кибитке, гетера сообщала, что все эти дни страдала горько и нещадно, зная о том, что её возлюбленный тешится с царицей омуженок. И дабы отомстить, раздобыла яд, взяла самых резвых скакунов из табуна и вкупе со служанками и евнухами умчалась вслед за разлучницей, к устью реки Ра. Однако не это взволновало и побудило царя вскоре оставить благодатные берега Гирканского моря и спешно устремиться на Восток: сатрап Бактрии Бесс, принёсший в жертву своего господина, тем возгордился, принял тронное имя Артаксеркса и, объявив себя царём, исполчился против македонцев. Сидя в своих крепостях, он слал кичливые угрозы и насмехался над истинным повелителем Востока, суля погибель Александру, как только он войдёт в его пределы.

Горные сатрапии рухнувшей державы, Бактрия и Согдиана, были воинственными и непокорными, ибо здесь уже царили не персидские обычаи и нравы, склонные к роскоши и неге; над этими землями довлели полунощные ветры, приносившие на восток студёность Великой Скуфи. И если персы вместе с утратой Авесты утратили волю и Время, то скуфские народы по-прежнему обладали мужеством и обретали свой срок жизни, ибо ещё владели святыней – Вестой. Здесь, в междуречье Окса и Яксарта, соприкасались два варварских мира, Полунощи и Востока, здесь смыкались культы луны и солнца, сходились горы и пустыни, мешались языки, но повсюду ощущался единый и стойкий дух противления.

И казалось, близко, где-то за Синим морем, за степями Арала, начинались Рапейские горы и лежала Страна городов.

Там чудь сколотов добывала своё Вещество, суть Время…

С бактрийскими конницами и закованными в чешуйчатую броню всадниками скуфи массагетской Александр уже встречался и на Гранике, и под Иссой, и в Гавгамелах; стоящие в едином боевом строю с иными полками Дария, они были неопасны, ибо повиновались одной общей воле и более мешали друг другу, создавая толчею на поле брани. Здесь же всяк был сам по себе, и сколько бы Бесс ни пытался соединить войска под своим началом и навязать сражение, ему не подчинялись. Разрозненные отряды и ватаги рыскали повсюду и казались неуловимыми, норовя ударить в спину или заманить подалее в горы полки македонцев, расчленить их, рассеять и завести в засады. И крепости свои они защищали яростно и лихо, губя под стенами множество македонских ратников, а то, напротив, иногда сдавали с умыслом, дабы потом, тихой сапой вырезать оставленный гарнизон и вновь затвориться там или исчезнуть. Многие малые крепостицы, защищённые неприступными стенами и горными утёсами, Александр и вовсе оставлял, не приближаясь к ним. Он выгнал сатрапа из Бактрии в Согдиану, и, пока преследовал его, бактрийцы истребили всех македонцев и ударили в тыл. Ввязавшись в битву за Мараканду, царь Македонии преуспел и взял город, но сам был ранен стрелой в голень, долго не мог сидеть в седле или стоять в колеснице. Тем временем уже восстал покорённый Кирополь. Пока повелитель Востока усмирял его, в Мараканде вспыхнул мятеж, а из междуречья нахлынули тяжёлые скуфские конницы, и завязалась скоротечная битва, яростнее, чем при Гранике. Лишь многократно превосходящей силой и значительными потерями македонцам удалось выстоять и оттеснить супостата обратно в гористую пустыню, но, чтобы подобного не повторилось, пришлось оставить на путях саков и массагетов большие отряды, выстроив таким образом полунощные рубежи от Окса до Яксарта.

Впервые за всё время похода Александр ощутил, как скуфские летучие конницы и пешие ватаги вяжут и сковывают подвижность и ударную мощь фаланг. Ко всему прочему, налёты супостата были так внезапны и стремительны, что македонцы не поспевали выстроиться в боевой порядок. Мелкие бесконечные стычки изматывали больше, чем сражения, приносили ощутимые потери, и пополнять полки возможно было лишь за счёт наёмников из покорённых областей. Воюя в Согдиане, царь Македонии не раз вспоминал неудавшийся поход Зопириона и горестно вздыхал о нём, сгинувшем безвестно в недрах полунощных стран. Если бы сей воевода спасся от чумы аспидной и пришёл к Синему морю иным путем, Александр не терял бы времени, кружа по этим пыльным или гористым землям, не всматривался бы во всякий час, оборотясь в полунощь, не ждал бы, что принесёт сей ветер – облачённых в чешую, неуязвимых сарских саков, массагетов в воловьих панцирях или вовсе неведомый народ, однако же в ненавистных скуфейчатых