Что-то происходит — Дворцовый взвоз забит тревожно гудящей толпой. Некоторые возмущены, кто-то выкрикивает проклятия, другие, многозначительно переглядываясь, обмениваются короткими репликами. В доме Индебету у подъезда поставили вооруженную охрану: несколько статных парней, устало отмахивающихся от пристающих с вопросами горожан. Кардель быстро отказался от попыток пробиться в здание уговорами — он прекрасно знал этот тип полицейских, лишенных способности не только понимать услышанное, но даже слышать. Подождал немного — в управление пропустили двух или трех, показавших какой-то мандат. Обогнул дом — у заднего входа тоже охрана, хоть и не такая внушительная.

— Позови Блума! — успел окликнуть направляющегося в здание констебля.

И уже через пару минут выглянул не кто иной, как сам Исак Блум, в шляпе и с перекинутым через руку пальто.

— Очень вовремя, Кардель! Очень вовремя. Я покидаю поле боя.

В одном из кабачков, в надежде нажиться на кофейном запрете, подают горячий шоколад. Хозяин проводил их к шаткому столику в самой середине, но Карделю с помощью локтей и грозных взглядов удалось пробиться к более укромному местечку у стены.

— Что происходит?

Блум соорудил удивленную мину:

— А ты не знаешь? Должно быть, последний во всем городе. Газет, что ли, не читаешь? Или приятелей у тебя нет?

Кардель двумя пальцами поднял лежащий на столе листок.

— В последний раз я брал в руки газету… и не помню когда. Какие-то стихоплеты спорили о размере. Какой, мол, поизящней, а какой поблагородней — ямб или хорей, или как там они называются. Шантрапа. Впрочем, они наверняка того же мнения обо мне… — Подумал немного, припоминая странное слово, и брезгливо процедил: — Просодия, одним словом.

Блум не обратил внимания на оскорбительные слова в адрес своего главного увлечения. Нагнулся поближе и зашептал в ухо:

— Ночью было покушение на герцога. В парке Дроттнингхольма. Наемные убийцы… представляешь, прятались в кустах с заряженным оружием. Выстрел даже в салоне слышали.

— Что? Подстрелили герцога Карла?

— Нет-нет… заговорщики промахнулись. Герцог, как ты знаешь, любитель женского пола, иногда по ночам тайно пробирается к очередной избраннице. Но не в этот раз. Повезло. За него приняли какого-то капрала, тоже любителя ночных свиданий. Телосложением, на его беду, — вылитый герцог. В темноте перепутать — пара пустяков. Мало того что обознались, так еще и промазали. Отделался дыркой в шинели и с криками побежал во дворец. Стрелков искали всю ночь. До сих пор ищут, пока не нашли.

— А кто стрелял?

— Густавианцы. Без сомнений. Сторонники Армфельта, может, и прячутся, но время от времени… Хотят поскорее надеть на принца отцовскую мантию, и тогда весь опекунский режим развалится, как карточный домик на ветру.

— Вот оно что… тогда, значит, ничего и не произошло. Положение не изменилось. А с чего все задергались? Много шума из ничего.

— Можно и так рассудить. Но политические последствия, Кардель! Политические последствия могут быть серьезными и долговременными. Представь, какой повод для Ройтерхольма прижать противников! Покушение! Он тут же расценил его как месть за закрытие «Экстра Постен». Эти негодяи готовы проливать кровь, сказал Ройтерхольм. И ради чего? Ради того, чтобы писать свои пакостные памфлеты без цензуры! В управлении все бегают, как заполошные куры, — спешат выказать усердие и лояльность. Я сказал — густавианцы… Это так, разумеется, но ведь ничто не доказано. Никого пока не поймали. Я поглядел на эту вакханалию и сбежал.

Кардель прокашлялся, пожевал губами, пытаясь найти наиболее уместные слова, но, как всегда, удовлетворился первыми попавшимися:

— Я вообще-то искал господина секретаря по другому делу.

Блум вздрогнул, но тут же расплылся в улыбке:

— А-а-а! Прости, Кардель. Петтерссон… почему он так легко уступил в поединке.

— Вот именно.

— Я поспрашивал кое-кого. Его напарника Хюбинетта, в частности, — у них даже служебный кабинет был общий с Петтерссоном. И уж Хюбинетту-то нашлось что рассказать, особенно после пары кружек пива. Твои предположения подтвердились. В тот вечер… как бы это сказать… действовали особые обстоятельства. — Блум сделал театральную паузу.

Кардель подавил желание треснуть собеседника по спине и с трудом дождался продолжения.

— Петтерссона уволили. Инспектор Крук сам ему сообщил — без права обжалования. Выкинули средь бела дня, после многих лет службы.

— Вот это номер…

— Хюбинетт, само собой, перепугался, что и его ждет такая же участь, и начал вынюхивать как и что. Оказывается, Крука посетил некий чиновник со всеми нужными мандатами — ему якобы поручено расследовать нарушения в Прядильном доме. Сказал, в эти тяжелые времена очень многие благотворители приглядываются к этому заведению. Речь идет о произволе, о тяжелых, иногда смертельных избиениях заключенных, в которых, как говорят, Петтерссон находил особого рода удовольствие. Посетителю удалось уговорить Крука пойти в Прядильный и самому убедиться. И надо же, явились как раз тогда, когда Петтерссон затеял очередные пляски со своим Мастером Эриком. Спросили, за какую провинность назначено столь тяжкое наказание. Оказывается, совсем молодая девушка, новенькая, осмелилась спросить, нельзя ли получить лишний сухарь к завтраку. Крук потребовал показать ему больничную палатку — более убедительного объяснения, почему пряхи не выполняют квоту, не найти. Остальное, думаю, тебе понятно. Трезвым после этого Петтерссона никто не видел. Еле на ногах держался. И как метко сказал Хюбинетт, его противник оказал ему важную услугу.

— А гость?

Блум пожал плечами. Кардель похлопал его по плечу и ушел.

Постучал в дверь Винге. На этот раз заперто. Заглянул в скважину, поворачивая голову то так, то эдак. Бутылки так и стоят на подоконнике, только запылились. Винге дома нет.

Ничего удивительного: когда Кардель вернулся в свою комнатушку в Скорняжном, где сломанная дверь будто приглашала любого удовлетворить свое любопытство, Винге ждал его там, сидя на стуле с ворохом газет на коленях.

— Я внял вашему совету, Кардель. Нашел решение.