Но узнав, что она оставляет мужа и что не только она не потеряна для него, но вероятно навсегда сходится с ним, от отчаянья он перешел к восторгу и тотчас же поехал к ней.

Вронской 6 недель не видал Анну и эти 6 недель он провел как никогда не жил. Он никуда не ездил, сказавшись больным и никого не принимал. Серпуховской придумал ему назначение в Ташкент и Вронский с радостью ухватился за эту мысль. Но чем ближе подходило время отъезда, тем тяжелее становилась ему та жертва, которую он приносил тому, что он считал должным. Он уже выезж Рана его зажила и он уже выезжал, делая приготовления для отъезда в Ташкент. „Один раз увидать ее и потом зарыться, умереть“, — думал он и высказал эту мысль Бетси. С этим посольством Бетси ездила к Анне и прислала[776] ему отрицательный ответ. „Тем и лучше, — подумал Вронский, получив это известие. — Это была слабость, которая погубила бы мои последние силы“. Но в тот же самый день, когда он получил это известие на другой день сама Бетси утром приехала к нему и объявила, что Алексей Александрович дает развод и что Анна ждет его.

[Р39, текст копии и правка. Л. 39 об., 41, 41 об.] [777]<Вронский 6 недель не видал Анну и эти 6 недель он провел как никогда не жил. Он никуда не ездил, сказавшись больным и никого не принимал.

Следующая по порядку глава.

Он был в отчаянии. Он чувствовал себя пристыженным, униженным, виноватым и лишенным возможности загладить свой поступок и искупить свою вину.>

После последнего разговора своего с Алексеем Александровичем Вронской вышел на крыльцо дома Алексея Александровича и остановился, с трудом вспоминая, где он и куда ему надо идти или ехать.

<…>

<Вронский не убил себя, обе раны были не только не смертельны, но легки.>[778]

<…>

Одна рана Вронского в грудь была опасна, хотя она и миновала сердце. Другая же в голову не представляла никакой опасности, но несколько дней он находился между жизнью и смертью.

3. Финал Части 4: Анна и Вронский, Каренин

[Р38, текст после правки. Л. 77] Отказаться от положения кото[рое] лестного и опасного назначения в Ташкент выхлопотанного данного Вронскому, по его прежним понятиям, было бы позорно и невозможно. Но теперь, не задумываясь ни минуту, отказался от него и заметив неодобрение своего поступка, тотчас же вышел в отставку.

Через месяц Алексей Александрович вернулся в Петербург и поселился один с сыном на своей квартире. А Анна с Вронским за неделю до его приезда уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись от него.

[Журнальный текст (РВ. 1876. № 3. С. 314)] Отказаться от лестного и опасного назначения в Ташкент, по прежним понятиям Вронского, было бы позорно и невозможно. Но теперь, не задумываясь ни на минуту, он отказался от него, и заметив в высших неодобрение своего поступка, тотчас же вышел в отставку.

Чрез месяц Алексей Александрович поселился один с сыном на своей квартире. А Анна с Вронским уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись от него.

[Окончательный текст (4:23)] Отказаться от лестного и опасного назначения в Ташкент, по прежним понятиям Вронского, было бы позорно и невозможно. Но теперь, не задумываясь ни на минуту, он отказался от него, и, заметив в высших неодобрение своего поступка, тотчас же вышел в отставку.

Чрез месяц Алексей Александрович остался один с сыном на своей квартире, а Анна с Вронским уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись от него.

Основная же правка выразительно отдаляет рубеж необратимой решимости героя: «[Вронский] взял револьвер, <лежавший на столе,> оглянул его, перевернул на заряженный ствол и <выстрелил себе в левую сторону груди> задумался»[779]. В этой новой редакции он застывает в неподвижности на «минуты две» и спускает курок не прежде, чем им овладевает убедительное чувство, будто самоубийство в его обстоятельствах — шаг самый естественный и неизбежный. Ему чудится, что усилием мысли он рационализировал свой импульс, — отсюда энергично произнесенное и повторенное «Разумеется»[780]. Но в оптике всеведущего нарратора рассудок героя все так же подчинен некой внеположной силе.

Как явствует из сравнения редакции верхнего слоя рукописи 39 с ОТ, финальная доработка текста в несохранившихся наборной рукописи, а также, возможно, и корректурах мартовского выпуска сосредоточилась, кроме описания самого выстрела, на диверсификации характеристики ментального процесса Вронского. В ОТ соответствующие существительные слагаются в целый набор варьирующихся конструкций с однородными:

Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою <…>. / Это повторение слов удерживало возникновение новых образов и воспоминаний, которые, он чувствовал, толпились в его голове. Но повторение слов удержало воображение ненадолго. <…> / В действительности же это убедительное для него «разумеется» было только последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений, чрез которые он прошел уже десятки раз в этот час времени. <…> Та же была и последовательность этих представлений и чувств. / «Разумеется», — повторил он, когда в третий раз мысль его направилась опять по тому же самому заколдованному кругу воспоминаний и мыслей <…> (391, 392–393/4:18; курсив мой. — М. Д.).

Подчеркнутая, даже отчасти избыточная переменчивость наименований форм ментальной активности возвращает нас к объяснению Толстым, в апрельском письме Страхову, механики собственного творчества. Стараясь если не дать разгадку, то сформулировать загадку художественного вымысла, он так же многословно и несколько тавтологично указывает на нечто такое, что обуславливает, направляет функционирование авторского воображения:

Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя <…> Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно — словами описывая образы, действия, положения[781].

Приведенная в письме ссылка на сцену стреляющегося Вронского как пример непостижимого в художестве едва ли случайно обрамляется рассуждениями, в которых и фразеология, и ритм речи близки таковым в самой этой сцене АК, — тематическая ассоциация могла повлечь за собой сходную стилистику. «Что-то другое», отличное от рационального мышления («…составлено не мыслью <…> а чем-то другим»), выступает аналогом романных метафор «волн моря бессознательного» или удара «сильнейшим электрическим зарядом». Перечисление авторских приемов — «собрани[е] мыслей, сцепленных между собою» и т. д. — продолжается констатацией задачи мимесиса — рисовать «образы, действия, положения»,