Шрифт:
Закладка:
Зачем ему топор? Разве хотел бы ты, Гаврилыч, видеть сейчас сына своего на месте, скажем, Петра Рябова, стоящего возле стада под кустом, в набухшем от влаги дождевике? Или вместо Витьки на тракторе? Руки у Витьки всегда в порезах, ссадинах, мозолях, с зазубренными черными ногтями, руки, которые он и в банные дни не может отмыть как следует. Или рядом с собой, вот в этом скотном дворе, зимой, при свете керосинового фонаря, сына Дмитрия, выбрасывающего широкой совковой лопатой собранный в кучи коровий навоз. Нет, не хотел бы он видеть своего сына здесь. Если бы сразу, допустим, после школы да изъяви сын сам желание остаться в Жирновке — тогда еще ничего, все нормально. Да если бы — боже упаси от такого! — не развит он был от рождения самого и не способен к учению — другое дело. Но теперь, после того как видел Тимофей Гаврилович родного сына в блестящей форме морского офицера, в чинах, под руку с осанистой женой, с его манерой говорить, держаться, сына, в котором от мужика ничего уже не было, — после всего другой жизни для Дмитрия Тимофей Гаврилович даже и не представлял. Лучше уж он сам будет сразу двумя топорами стучать, за скотом ухаживать, пока руки способны поднимать лопату и вилы, а ноги способны передвигаться по земле.
Значит, не хотел ты видеть своих детей ни дояркой, ни скотником, ни плотником. Вот то-то и оно, старик Ивняков, чего же ты тогда рассуждаешь, милый мой? Зачем слезы проливаешь по исчезнувшим деревням, о родной Жирновке, о труде крестьянском, брошенном, которым некому заниматься. Зачем жалуешься на тоску понапрасну, уважаемый Тимофей Гаврилович? Перестань, да и все.
Тут Тимофею Гавриловичу всегда становилось стыдно. Действительно, чего там рассуждать? Своих детей выучил, от крестьянства оторвал, на чужих надеешься, что вот они-то здесь и останутся, заменят стариков. А чужие дети, на твоих глядя, сами стараются получше в жизни определиться. Не хочешь, чтобы дочь твоя дояркой или телятницей работала в совхозе, тогда помалкивай. Не указывай на других, не спрашивай, отчего такое происходит: земля брошена. Подумай, нет ли в этом и твоей вины.
Все это так, конечно. Чувствовал Тимофей Гаврилович и свою вину, но и не рассуждать он не мог. Поневоле задумаешься. И не только рассуждать начнешь, спрашивать — отчего да почему? — закричишь, завоешь в голос, так душе больно. Была деревня — и нет ее, будто никогда и не было. Немыслимо. Однако вот оглянись: избы пустые, бурьян, осинник молодой по полю шумит на ветрах. И не по одному, сказать, их району, по области ли — по всей стране такое.
Причина та, как понимал Тимофей Гаврилович, вовсе и не в его детях: выучились, уехали, оттого и деревня развалилась. Выучились — замечательно, живите себе на здоровье там, где пожилось. Не могли они, его дети, соседские ли, сразу взять да и перевернуть все с ног на голову. Дело не в этом. Причин много, причины возникли не вчера и не позавчера, накапливалось, накапливалось постепенно, а потом наступил час, день, год, когда собралось все воедино и полилось через край. И удержать нет сил никаких. Это как весной. Тает снег, капли в ручейки стекаются, ручейки в ручей, а ручей весенний… любая плотина будь на дороге — прорвет, проточит…
В любом деле, считал Тимофей Гаврилович, должно быть равновесие, что ли. Соблюдаться должно равновесие то. Топишь печку, к примеру, — лишнего полена не клади, нутром чувствуй, опытом многолетним, что достаточно, иначе треснет раскаленная плита, треснут кирпичи изломистой трещиной. Меняй плиту тогда, перекладывай печку — столько забот. Или на лошади едешь, спешишь. Погоняй лошадь, чтоб веселее бежала, но не через силу свою бежала, иначе загонишь, падет она прямо на оглобли, рухнет на дороге, ломая оглобли, — и конец. Беда, но… сам виноват. Да мало ли примеров? Дошел до грани — ничего, переступил — жалей потом да торопись выправлять положение. И помни об этом всю свою жизнь.
— Баланс должен быть, — говорил когда-то колхозный их счетовод.
Зайдешь в контору, он брякнет на счетах, гоняя туда-сюда пальцами костяшки.
— Баланса нет, не сходится, — скажет, подняв голову, и опять глазами в записи свои конторские косит — в чем же дело?
Нарушилось равновесие, баланс этот самый, по словам счетовода. И не в сегодняшний день заглядывать следует Тимофею Гавриловичу, чтоб определить причины, сегодняшний день — результат. Стало быть, когда-то что-то не так сделали, не то сделали, что надо было сделать. Оттуда и пошло, оттуда и разматывать надлежит всякому, кто беспокоится, знать желает, вникнуть: почему?..
Начинает Тимофей Гаврилович в который раз возвращаться мыслями назад, к началу жизни своей, самостоятельной уже. Единоличная жизнь, запись в колхоз. Снова приходят на память слова, сказанные инженером ленинградским, особенно та часть разговора, где речь шла о документах, о спокойном выезде в другие места, понравившиеся тебе. Не было ничего у них, мужиков: ни документов, ни выезда свободного. А не надо бы делать так, думает сейчас Тимофей Гаврилович. Ну, раньше, понятное дело, — царизм, полное бесправие, бедные и богатые, правды нет, равенства нет, счастья нет, ничего нет. Но вот революция, богатые исчезли, все равны, все свободны, все счастливы. А почему бы сразу и не выдать паспорта всем подряд, чтоб каждый себя почувствовал человеком с документом, почему не разрешить свободное передвижение по стране с самого начала коллективизации, как закончилась война гражданская. Вступил добровольно в колхозы — очень хорошо. Разонравилось вдруг жить колхознику на данном месте — собрался, уехал спокойно. А кто-то сюда перебрался, на Шегарке понравилось. Отстоялось бы само по себе. Оказалось, нельзя. А уж когда запрещают что, все одно промоет так или иначе, как ручей весенний. Лучше недожать, чем пережать: сломается от боли, дело известное…
До войны нельзя было уехать из деревень: только что колхоз образовали, планы расписали, что да как, а ты уезжать. Куда? Глядя на тебя, другие потянутся. А кто работать будет? Сиди на месте, трудись. В войну нельзя было — война, каждая рука рабочая на учете строгом: мужская, женская,
