обреченно поняли, что их скорее всего выгонят, но совершенно не жалели об этом, ибо то, что исходило от Назарыча, было тем редким и тем настоящим, чего так мало бывает в жизни. Они стояли рядом, обнявшись, смотрели в море, слушали этого удивительного деда, в душе радуясь такому незапланированному «патриотическому бунту».

Под горой из палаток выползали жители берега и удивленно глядели вверх, на утес, в сумерках пытаясь рассмотреть оратора, рев которого уже перебивал шум моря.

Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

Наш рукопашный бой!.. —

грозил кулаком Назарыч, в такт топая ногой. Его голос несся над бирюзовой морской равниной, и было уже ясно, что враг не пройдет и что само море, Крым и Назарыч – равновеликие стихии. Хотя временами казалось, что Назарыч чуточку больше.

Когда он закончил читать, даже море затаилось. Назарыч тронул всех. Ему долго рукоплескал берег, хлопали, смеясь, будто сбросив нелепые словесные оковы, и Том с Монголом.

– Еще! Еще! – доносились снизу чьи-то восторженные крики.

– Нет, хватит! – откланявшись, Назарыч попрощался и поковылял домой напрямки, через виноградники.

– Назарыч, приходи еще! – крикнул Монгол.

– Не придет, – вдруг отчетливо понял Том.

– Почему?

– Такое не повторяется.

Уже наступила ночь. Они лежали на камышовой подстилке. Том прислушался. Молчуны не подавали признаков жизни.

«А ведь Назарыч – настоящий панк», – подумал Том, и закрыл глаза. Он вдруг живо вспомнил, как папка впервые показал ему незабудку.

– А почему незабудка? – он, тогда совсем еще маленький, с немым восторгом рассматривал небольшую полянку невероятно ярких, будто горящих голубым пламенем, цветов.

– А потому что как увидишь – никогда не забудешь, – сказал папка, подмигивая маме, и мама улыбнулась. Том действительно запомнил это на всю жизнь. И место, где это произошло, и время, и погоду. И настроение.

Еще вспомнилось, как отец притащил из своего НИИ окуляр и что-то долго считал на бумаге. А затем принес длинную алюминиевую трубу. Они вставили в нее линзу, которую купили в магазине «Оптика», а затем установили ее на стойку от старого фотоувеличителя, и ему открылся новый мир. Он часами рассматривал в окно круглую, как блюдце, луну. Она едва помещалась в окуляр.

– Луна всегда повернута к нам одним боком, – говорил папка.

И они поворачивали телескоп куда-то в другую сторону.

– Сатурн в сотни раз больше земли, – продолжал отец. – Но если его поместить в большой аквариум, он бы плавал, как пемза.

– Ничего себе! – говорил маленький Егорка, широко открывая глаза. – А наше солнце – оно большое?

– Как сказать. Есть звезды в тысячи раз больше. Например, красный гигант Бетельгейзе. Его должно быть видно с балкона.

И они шли на балкон.

– А есть звезды диаметром всего в десять-пятнадцать километров, но гораздо тяжелее нашего Солнца, – рассказывал папка. – Сядешь на такую, и тебя сразу раздавит в лепешку. Или на ногах не устоишь, ведь есть звезды, которые крутятся вокруг своей оси со скоростью сотни километров в секунду.

– Ничего себе! Бе-тель-гей-зе! – по слогам повторял Егор. – Я обязательно стану космонавтом!

– Для этого нужно много учиться и заниматься спортом. Ты готов?

– Готов!

Тревога

Наутро Том обнаружил себя завернутым в штору, а значит, все было в порядке. На поляне было как-то по-особенному тихо. Он привстал, удивленно посмотрел вокруг и присвистнул.

– Монгол, слышь? – толкнул он друга.

– Чего тебе? – закутанный с головой Монгол не желал разворачиваться.

– Молчуны свалили.

– Да ладно? – недоверчиво донеслось из-под савана.

– Бежали вслед за французами. Теперь вся поляна – наша!

Еще не веря своим глазам, они медленно обошли поляну, где еще вчера были свалены горы вещей. Везде было пусто. Заглянув в каждый уголок, они подошли, наконец, к самому красивому месту, где стояла палатка гуру. Небольшой и ровный участок земли выдавался балконом над ровным краем обрыва. В центре полянки было небольшое кострище, вокруг лежали мягкие охапки золотистого сена. На самом краю обрыва, будто перила, росли небольшие кустики и несколько кривых деревьев. За ними распахивался вид на побережье, с левой стороны которого пил черноморскую воду медведь-богатырь Аюдаг.

– Слушай, такое место, а никого нет, – по привычке прошептал Том.

– А чего ты шепчешь? – сказал Монгол и заорал: – Эгеге-гегей!

И они пошли на родник, умываться.

У родника, спиной к морю, стоял художник. Он смотрел на невзрачный земляной утес на склоне, нависавший над ближайшим виноградником, и, подперев рукой подбородок, задумчиво курил. На вид ему было лет сорок. Его черные как смоль, уже седеющие волосы были зачесаны назад, узкое загорелое лицо украшала небольшая неаполитанская бородка.

Том заглянул ему через плечо и увидел на мольберте невнятную розово-голубую мазню.

– Привет. Можно сигарету попросить? – сказал Том.

– Можно. Попроси, – меланхолично ответил художник.

– Хорошо! – Том засмеялся.

Художник будто только увидел их и, вместо сигареты протянув руку, отрекомендовался.

– Меня Веня зовут. Хотя мне это имя не нравится, но разве будешь спорить с мамой?

– А что это? – Том показал на мольберт.

– А вот она, – художник показал пальцем на большой кусок земли, висящий над укрытым виноградником склоном. – Я не пишу Аюдаг. Его видят все. Это скучно. Я пишу то, чего никто не видит. Вероятно, совсем скоро этот бесценный шедевр будет стоить, как квартира. Это я вам как еврей говорю. Не хотите приобрести, с хорошей скидкой?

– Аюдаг – попса?

– Попса, – согласился Веня. – Но дело не только в этом. Вот, например, на этой скале я бывал. Я видел ее, пил на ней вино, я чувствовал ее дыхание. Я спал с ней, понимаешь? А что такое Аюдаг? Недостижимая открытка. Красота, которую не пощупать. Теперь на него не подняться, он закрыт для посещения. С той стороны горы – военный санаторий с охраной. С этой – главный пионерлагерь Союза, «Артек», где отдыхают теперь толстые дети помещиков и капиталистов. Тоже ходу нет. С юга море, с севера обрыв. Вот Гуля Королева могла бы его нарисовать. Вы «Четвертую высоту» читали?

Не дожидаясь ответа, художник отложил кисть и замер в театральной позе.

– Тридцатые годы. Ночь! Гуля, отважная девочка-пионер, отличница и спортсменка, одна идет на гору. Вокруг – тьма. Крики птиц, завывания животных, шипение змей. Кругом таинственная южная природа, – все непонятно, к тому же тревожна международная обстановка. Справа Гитлер, слева – Халкин-Гол. Но она, преодолевая себя, идет и идет все выше, по Пионерской тропе, на вершину. Ночной лес страшен. В нем полно волков, клещей, недобитых белогвардейцев и прочих злодеев. Ее факел предательски гаснет, но сердце ее пылает во