А письма эти идут со всей России, — малограмотные, из деревень, с заводов, с фронта. Страшные письма! Такая в них ненависть к Николаю Кровавому. Припоминают ему кровь на Дворцовой площади, кровь на Лене. Не сотни — тысячи писем об одном кричат: «Царя в крепость! Судить царя!»

— Меж тем в доме за тесовым забором возня поднялась… Монашки приносят молоко с рынка. Расковыряли мы разок пробку, глядим — бумажка, исписанная непонятными знаками… Царицына фрейлина шлет письмо родным в Питер. Заглянули мы в тое письмецо, за подкладочку, а там нарисован полный план губернаторских покоев… В самом же Тобольске дела и того чище. Архиепископ Гермоген в соборе служит молебен во здравие царского дома… Понаехало в город офицерье, какие-то «Мефодьевы», какие-то «Кирилловы». Пьянствуют, деньгами сорят. Чего надобно офицерью в Тобольске?..

— Совету стало известно, — есть будто такой план. Дождаться весны. Полой водой переправить Романовых с Тобола на Иртыш да на Обь, дальше — в Ледовитый океан. Там с прошлого года зимует шхуна «Мария». На той шхуне — доплыть до Англии.

— План — пустое мечтание. Загвоздка в другом. По всей Сибири враг шевелится. Царские генералы войско собирают… Держаться нам надо сторожко. Вот и рассудили мы в Совете: как Временного правительства больше нет, то и господина Панкратова из Тобольска — вон. За охрану бывшего царя отвечает отныне Совет. С тем и посланы в Петроград делегаты-сибиряки.

— Ясное дело — Романовых в Тобольске содержать никак невозможно. И по моему разумению, в письмах, которые со всей России идут, истинная правда. До суда, до следствия самое подходящее место бывшему царю — в Петропавловской крепости либо тут, в Шлиссельбургской. Построили Романовы казематы для революционеров. Пусть отведают, каково на каторжном острове. Уж если темница зовется Государевой, — пусть будет Государевой… На том и конец моему сибирскому сказу…

Умолк Игнат Савельич. Дотлел, подернулся пеплом костер. Никто не шевельнулся, чтобы раздуть его. Все были под впечатлением услышанного.

Четверо шлиссельбуржцев стояли на острове, окруженном льдами. Четверо поразительно разных. Молодой столяр, красногвардеец, который еще ничего на свете не видел, кроме приладожских лесов и далей; седой «слесарь-чудодей», позабывший свои машины ради того, чтобы наладить на новый строй хитрую механику — жизнь; для него родным краем стала Сибирь; бывший каторжанин и воин революции, из тех, кто штурмовал Зимний дворец; выгнанный семинарист, большевик и учитель по призванию. Четверо не говорили ни слова. На застывшем озере мела поземка. За покатым мысом сухой снег закрутило смерчем. Белый столб двинулся через протоку, накренился, рассыпался.

Не ветер Ладоги летел над островом — живое дыхание истории.

17. Тревожная зима

Зима проходила в больших тревогах. Нужна была передышка, хоть короткий отдых, время, чтобы залечить раны, привести в порядок хозяйство. Но враг не давал передышки.

В феврале восемнадцатого года шлиссельбургский красногвардейский отряд ушел под Псков, отбивать немцев. Жестокий, студеный был февраль.

Правительство Советов звало рабочих в бой за республику, только еще расправлявшую крылья.

«Социалистическое отечество в опасности!» — набатным гулом гремело по России, от края до края.

Шлиссельбуржцы привезли из-под Пскова много оружия. Теперь у каждого бойца было по винтовке. Мало того — на площадь перед Гостиным двором для всеобщего обозрения выкатили две немецкие трехдюймовые пушки. Тут же с задранными оглоблями стояли повозки с снарядами. Стальные туши светились, полузакрытые брезентом.

Пояснения всем желающим давал Вишняков. На его фуражке алела звездочка о пяти лучах.

Иван не заламывал фуражку над чубом, и не было в нем прежней картинной молодцеватости. Он уже не в одном сражении нюхал порох, слышал, как свистит шрапнель, и видел смерть многих товарищей, простую солдатскую смерть…

Быстро и ловко Вишняков открывал орудийные замки, для примера подносил снаряды. А то садился на железный стулец, поворачивал шестерни наводки, любопытствующим показывал расчерченный линиями прицел.

Впервые шлиссельбуржцы получили свою артиллерию.

────

Это было время, когда все непривычно. Жизнь рвалась вперед. Люди давали первые имена происходящему.

Перестал существовать ревком. Он отслужил свою службу. Красногвардейский отряд именовался теперь рабочим батальоном. Он поддерживал революционный порядок в Шлиссельбурге.

Иустин Жук считался незаменимым «военспецем». Позже он стал «красным директором». Теперь на него возложили обязанности уездного комиссара по продовольствию. Товарищи не сомневались, что этому могучему человеку любая, даже самая трудная работа по плечу.

Паек в городе уменьшался с каждым месяцем. В хлеб добавляли просо, отруби. Он становился невкусным и тяжелым, как глина. Жук снаряжал продотряды в Пензенскую губернию. Случалось, что отряды не возвращались долго. Тогда Шлиссельбург голодал. Вместе со всеми жила впроголодь и советская власть. Над председателем горожане шутили:

— Ты ж совсем исхудал, чисто Кощей бессмертный.

Каждый день этой зимы таил в себе опасности.

Жизнь в Шлиссельбурге осложнилась холерной эпидемией. Болезнь проходила тяжело. Люди умирали в судорогах, в холодном поту, в беспамятстве.

На весь город был один доктор, тщедушный человек, которому трудно было ходить на далекие расстояния, и двое фельдшеров. Они не могли справиться с наплывом больных.

В холерном бараке работала Зося со своими подругами, теми самыми девушками, что прошлым летом вышивали красногвардейское знамя.

Всем была известна страшная «прилипчивость» холеры; в дома заболевших боялись входить.

«Жучиха» — так, по мужу, теперь называли в поселке Зосю — бесстрашно приближалась к кроватям холерных. Она заливала карболкой либо сжигала белье больных. На дрогах с высокими колесами увозила их в барак, — эти дроги знал весь Шлиссельбург, и когда они останавливались у чьих-либо ворот, люди сбегались посмотреть издали.

Зося же лишила себя права смотреть издалека. Маленькими своими руками она обмывала холерных, грела ведра с водой, стирала простыни. Она плакала над каждым, кто уходил из жизни. К смерти она не могла привыкнуть, не могла смириться с ее несправедливостью.

Матери, бабки больных в огромном, нетопленном и неосвещенном шлиссельбургском соборе зажигали свечи за маленькую «Жучиху». Наверняка среди этих старых женщин были и те, кто недавно забрасывал грязью богохульницу, швыряли камни в лодку, плывущую через протоку к крепости.

Никто не мог объяснить, откуда у Зоси взялась такая смелость, такая душевная сила. Не понимал этого и Жук.

Он не видел Зосю почти все холерное время. Она боялась за мужа — не заразился бы — и потому не ходила домой. Только однажды Иустину удалось добиться, чтобы Зося пришла в поселок отдохнуть. Но дома она пробыла не больше двух-трех часов.

— Не могу, — объяснила она мужу, — понимаешь, не могу. Как закрою глаза, голоса слышу. Стонут, зовут. Нет, не могу!

И ушла…

В другой раз Иустин так стосковался, что махнул