И показал как раз на то место, где когда-то лежала вытащенная из протоки лодка.

— Теперь можно, — ухмыльнулся слесарь, — никакие жандармы нам не страшны.

Как ни старался Иван, не горел костер.

— Дай-ка, я налажу огонь, — поотодвинул столяра дядя Игнат, — по-сибирскому, по-таежному.

Он разгреб снег под досками, сгрудил их, зажег те, что посуше. Подождал, пока ледок расплавится, и опустится костер на землю, на прошлогоднюю траву. Начал подкидывать. Трещит дерево, палит искрами. Огонь взметнулся вверх, шатается из стороны в сторону.

Седому слесарю — забава. Сел на камень-валун, дубинкой ворошит костер, дразнит разъяренное пламя. Снег расползается вокруг костра, отступает все дальше.

— Что же рассказать вам на росстанях? — спрашивает Игнат Савельич.

Трое приятелей придвигаются к слесарю поближе. Догадываются, что сейчас все недомолвки и все, что казалось непонятным, таинственным, разрешится.

— До вас, верно, дошла весть, — начал слесарь, — что после ареста сослали меня в Тобольск. Там я и революцию встретил… Конечно, от Питера да от нашего Шлюшина далековато, вёрсты не меряны, все ж не одна тысяча наберется. Далеко. Только и там, в глухомани сибирской, все было, как тут… У вас Красная гвардия, у нас — тоже. У вас Совет силу набирал, врага теснил. То же и у нас… На что уж — карточки продовольственные как в Питере, так и в Тобольске, разница не горазд велика… Не верите? Глядите, я одну из Сибири привез.

Слесарь из кармана штанов вытащил разграфленный желтый листок, слежавшийся на сгибах.

— Глядите. Номер — пятьдесят четвертый. Ржаная мука — получена. Масло — получено. Соль — тоже. Овес — не взятый… Глядите дальше, — дядя Игнат перевернул листок, — штамп кооперативной лавки «Самосознание». Фамилия владельца карточки — Романов Николай Александрович. Должность — бывший император. Проживает в Тобольске, на улице Свободы…

Жук схватил листок, глаз от него оторвать не может. Спрашивает:

— Шутишь?

— Жизнь шутит, — отвечает седой слесарь.

Иван онемел от удивления. Чекалов теребит подбородок. Дядя Игнат будто и не заметил, как огорошил приятелей.

— Да, да, на улице Свободы проживает бывший наш царек. Название улицы, конечно, новое. Это мы ее так окрестили.

Игнат Савельич подержал руки над огнем, постукал ладонью о ладонь. Добродушная улыбка исчезла с его лица. В голосе шутливости нет.

— Как разговор наш происходит на каторжном острове, то и потолкуем мы про тюрьму, хоть она и в роскошнейших губернаторских хоромах, да про арестанта, хотя проживает он с семьей и свитой в полсотни человек; есть в той свите и графы, и генералы. Да еще у того арестанта в российских да иностранных банках — миллионы золотых рублей.

— Как же так? — задал вопрос Чекалов.

Дядя Игнат повернулся к нему.

— Вот затем Тобольский совет и прислал меня в Петроград, чтобы спросить: «Как же так?»

Чекалов выпрямился.

— Игнат Савельич, ты бы нам все по порядку рассказал.

— Можно и по порядку, — согласился слесарь. — Ну, слушайте… Тобольскую цареву тюрьму не сравнишь с Шлиссельбургской государевой. Тут стены гранитные, там тесовый забор. Тут каменные башни, там на углах четыре невысоконькие сторожки… А дом, сам по себе, кирпичный, в два этажа. Внизу прислуга живет, наверху — сам арестант. Мебель из Царского Села привезенная. Ковры, меха. Ступишь — мягко, сядешь — мягко… Все, как положено в тюрьме…

Сдвинул брови Жук. Усмехнулся слесарь.

— Край по Тоболу-реке таежный. Новости сюда доходят не шибко. В Тобольском совете до поры до времени задавали тон меньшевики и эсеры. Нас, ссыльных большевиков и рабочих, немного было. Только вскоре подоспели в поддержку уральские мастеровые, с Надеждинских рудников, с Злоказовских заводов. В Совете стало наших побольше. Наладили мы связь с охраной в губернаторском доме, превращенном в цареву тюрьму, — там тоже крутой кипяток заваривается. Охрана выбрала свой солдатский комитет… Тут Тобольский совет и решил: Николая Романова должны стеречь рабочие вместе с солдатами… Таким-то манером попал я в дом за тесовым забором…

— Навидался же я чудес, не пересказать. О последнем царе российском говорить особенно нечего. Мужчина смирный. Очень интересовался, почему мы охраняем его, и не в форме. Объяснили ему, честь по чести, — мы, дескать, рабочие, и форменного обмундирования у нас никакого нет. Видать, не понравилось ему — император, а почета никакого.

— Живем этак день за днем, без скандалов. Распорядок, конечно, самый тюремный. В девять утра встали и откушали. Потом — поверка, — комендант заглянет, все ли на месте… После того арестант Романов читает газеты, получает он русские, французские и английские. Обсуживает новости со своим адъютантом и со своим доктором… Ходит, поет марши, либо церковное…

Ну, дело известное, тюрьма без надзирателей не бывает. Есть надзиратель и в Тобольской темнице. А сказать ли, кто он такой?

Игнат Савельич прерывает повествование и оглядывает слушателей с самым значительным видом, — дескать, держитесь, я для вас новость припас, ахнете.

— Бывший шлиссельбуржец, бывший народоволец, потом эсер, господин Панкратов — вот кого Временное правительство приставило своим комиссаром к последнему Романову, — старый слесарь сплевывает, видно, очень не по нутру ему этот «господин Панкратов». — Ну, скажу вам, стали они наипервейшими приятелями. Только и слышишь: «Василий Семенович» да «Николай Александрович»… Я больше стоял во внутреннем карауле. Панкратов когда отошлет меня, а когда и в комнате оставит… Слушаю. Запоминаю. Думаю, пригодится… Конечно, и я в их разговоре участвую. Только молчком.

— Рассказывает Панкратов, как десяток лет с лишком просидел в крепости, — он называл ее «Шлиссельбургской усыпальницей». Романов руками всплеснул: «Десять лет! Разве это возможно?» А я думаю: «Будто не знаешь. Да то ли бывало в твоих казематах острожных?..»

— Когда докатилась до Тобольска весточка об Октябре да о том, что Временное правительство из Зимнего дворца вытурили, Романов в великом смятении вызвал к себе «маленького человека», этак именовал он Панкратова за небольшой росточек. «Как так? — спрашивает его бывший император. — Народ должен подчиняться правительству, не своевольничать!» Панкратов растерянно руками разводит, а сам туча тучей. «Кто они такие, эти большевики?» — интересуется бывшее величество. Ну, тут, конечно, Василий Семенович не поскупился. Я глянул на Романова. «Не знаешь, кого на каторге гноил? Гляди, я и есть большевик!» Смотрю на Панкратова. «Ты называешь себя шлиссельбуржцем. И я из тех краев. Только разного мы с тобой теста!»

— В солдатском комитете, в Совете тобольском пошел другой разговор. Все стало нам доподлинно ясно: почему Временное правительство втайне от народа отправило Романовых в Сибирь в поезде под японским флагом. И от кого оберегает Панкратов свергнутого царя, и почему не показывает ему писем…