у подбородка. Только трость осталась прежняя, лакированная, с сияющим бронзовым набалдашником. Следом за Рагузиным охранники тащили огромный баул с одеждой и фанерный ящик с дарами таёжной природы. Товарищ Перепелицын собрал дань с охотничьих хозяйств и нагрузил московских гостей подарками в виде редкой пушнины, вяленого мяса и рыбы. Все остальные члены комиссии по сравнению с Рагузиным смотрелись бледно, но вполне пристойно. Вскоре над Александровской землей показался самолёт. Плавно качнув крыльями, он сделал прощальный круг над посёлком и вскоре исчез за горизонтом.

Спецпереселенцы — пересчитанные, учтённые и накормленные — медленно оживали в новых спецпоселениях. Многие продолжали лежать там, куда их положили, обессиленные и равнодушные, и почти все ждали смерти. На новую жизнь у них не было сил. Врачи в белых халатах уехали, но остались два лекпома в простой одежде. Перед отъездом Рагузин разрешил Панину отбыть в Александрово, так как его полномочия истекали на следующий день. Сначала Фрол заехал в спецпосёлок № 1, чтобы забрать Галину Георгиевну и Розу, но его ожидало огромное разочарование, ни той, ни другой там не было. Ни в лазарете, ни в землянках. Комендант растерянно развёл руками.

— Не знаю, куда подевались обои, я ни той, ни другой не видал. Тут такая неразбериха была. Людей, как инвентарь, сортировали, туда обычных, сюда уголовников, отсюда больных, и наоборот. А старики здесь, оба живы. Они в лазарете. Там у них всё есть!

Ильдар-абый лежал в лазарете на свежесколоченных нарах, еловые ветки убрали, в больничной землянке было относительно чисто. Рахима ухаживала за мужем, радуясь, что теперь у них есть горячая пища и лекарства.

— А где Галина, Ильдар-абый? — спросил Панин, не надеясь, что узнает правду.

— Ушла умирать. В тайгу. Собралась и ушла. Попрощалась, обняла нас, а девчонку в Александрово увезли. У Розы дифтерия. Это заразная болезнь. Вот как Розу увезли, так Галина и ушла в тайгу. У нас так многие делали, уходили в лес умирать, чтобы не на глазах у людей.

Старик лежал на нарах, обложенный сухой травой и одеялами. Рахима-апа укоризненно смотрела на Панина, мол, зачем больного человека тревожишь?

— А нас на родину отправляют, — продолжал старик, — домой! В Казань поедем. Вот, подлечимся малость, и поедем. Моя Рахима ожила немножко, уже на ногах, а то совсем отощала, даже ходить не могла.

— А где же Галину Георгиевну искать? Где? — спросил Панин, ужаснувшись от мысли, как всё это он расскажет Горбунову. Григорий Алексеевич ни одному слову не поверит. Но ведь в этой сумасшедшей суматохе невозможно было спасти его жену, нужно было решить общую задачу, чтобы спасти всех оставшихся в живых, а получилось, что Фрол погубил несчастную женщину. Галина ушла умирать в тайгу. В какую тайгу?

— В какую тайгу она ушла? — переспросил Панин.

— Здесь одна тайга! Другой тут нет.

Старик отвернулся к стене, показывая, что он устал. Рахима-апа с ненавистью смотрела на уполномоченного, не желающего понять, что старому человеку трудно разговаривать на повышенных тонах. Панин медленно вышел из землянки. Здесь ему больше нечего делать. Командировка закончилась. С острова всех вывезли. Жестокосердые орланы вернулись в свои гнёзда. Жаль, что Галина Георгиевна ушла в тайгу. Сама ушла, никто её не гнал. Теперь Горбунов никогда не найдёт жену. Он не сможет её найти. Тайга большая, она не отпустит из себя того, кто пришёл в неё умирать.

* * *

Неожиданно пошли проливные дожди. В этих краях в летнюю пору часто случается непогода. Сначала лило как из ведра, потом всю неделю мокло и моросило, оседая на лице влажной пылью. Резко похолодало, и жаркий июль стал похож на поздний ноябрь. В этих местах всегда жили остяки; считается, что они переселились сюда ещё до нашествия Ермака. В те годы в официальных документах остяков называли туземцами, инородцами, иноверцами и нацменами, они же разделялись на хантов, селькупов и кетов. Никто не понимал, кто из них кто, некому было разбираться в диалектах остяцкого языка в то время. Почти два века остяки селились вдоль рек, занимались охотой и рыболовством, питаясь сырой рыбой и мясом, а в голодные дни ели кору, ягоды, кедровые орехи. Иногда их можно было увидеть в русских посёлках, но в основном они жили в своих деревнях. Ханты с трудом понимали русский язык.

Галина медленно шла по берегу, часто оступаясь на мокрой земле и опираясь на суковатую палку. Идти было трудно, но она шла, надеясь, что успеет добраться туда, куда звала её душа. Из рассказов переселенцев, пытавшихся сбежать с острова, Галина знала, что по пути нельзя доверяться русским, они сразу отведут в местное ОГПУ, зато ханты могут спасти и накормить. Галина не знала, сколько прошла, шаг был короткий и медленный, неприкрытая голова мёрзла под дождём. Вдруг она увидела дым, который шел из утлого корома. В таких полуземляных избушках обычно живут остяцкие семьи. Иногда корома делают большими, но чаще — в них не повернуться одному человеку.

— Сивка-Сивка! — Раздалось за спиной, и Галина спряталась под куст, хотя для этого ей пришлось согнуть больную ногу. Раздался шум, на берег вышел мужчина, ведя под уздцы непокорную лошадь.

— Ты зачем бегал туда-сюда, Сивка? — упрекал мужчина провинившегося коня, а сам во все глаза смотрел на скорчившуюся Галину. Женщина поняла, что прятаться от опытного охотника бессмысленно и встала, опираясь на палку.

— Дайте хлебушка! — вместо приветствия сказала она, протягивая руку.

Мужчина, щуря и без того раскосые глаза, недоумённо посмотрел на котомку, болтавшуюся у Галины за поясом. Оттуда выглядывал кусок хлеба. Она смутилась. Не хлеба она просила у остяка, пристанища. Ей нужно было отдохнуть, обсушиться, чтобы продолжить путь дальше.

— Погреться бы, — она съёжилась, задрожала, показывая мужчине, что промокла.

— Айда в избу! — широким жестом позвал мужчина и повёл лошадь по берегу, выговаривая ей за плохое поведение. В землянке Галина согрелась, женщина-хантыйка вскипятила воду, бросила в котелок какую-то траву и дала выпить. После чая потянуло в сон, но Галина, посушив юбку у каменки, собралась уходить. Хозяева с удивлением смотрели на неё, не в силах понять, куда она собралась идти в ночь и под дождь.

— Не