Что война будет страшно тяжелой, что ему будут вязать руки некомпетентные в военном деле, но могущественные в политике люди, Жуков убедился не только при разговоре со Сталиным по телефону, но и через час, когда уже в своем кремлевском кабинете вождь никак не хотел верить в начало войны. Все твердил, что это провокация немецких генералов, сокрытая от Гитлера, давая понять, что все еще можно повернуть вспять. И даже после подтверждения германским посольством факта начала боевых действий Сталин приказал дать войскам директиву не пересекать го-сграницу: он все еще надеялся как-то избежать войны.

Благородное стремление оттянуть войну на возможно более далекий срок стало idee fixe советского диктатора, когда разумная осторожность — как бы не подать Германии повода к агрессии — перешла всякие разумные границы. Жуков знал это много лучше других. Но как убедить в этом Сталина? Слишком свежи были у всех воспоминания о «военно-фашистском заговоре», когда даже видимость вмешательства высшего командного состава в политику использовали как повод для расправы с маршалом М.Н. Тухачевским и его товарищами. И так уже Л.П. Берия, присутствовавший при докладах начальника Генштаба Сталину, недобро поблескивал стеклышками пенсне…

Тем не менее Жуков старался держаться твердой линии, заключавшейся в убеждении, что немцам доверять нельзя. 15 мая 1941 г. вместе с наркомом обороны он представил Сталину «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза». «Считаю необходимым, — говорилось в ней, — ни в коем случае не давать инициативы действий германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие войск»[218].

«Соображениями…» предусматривалось силами ста пятидесяти двух дивизий разгромить сто дивизий противника на решающем направлении Краков — Катовице, а затем из района Катовице продолжить наступление, разбить германские войска в центре и на северном крыле их фронта, овладев территорией бывшей Польши и Восточной Пруссии.

Сегодня историки по-разному оценивают это предложение о нанесении превентивного удара по изготовившейся к нападению фашистской орде. Готова ли была к этому Красная армия? Принесло бы это успех или нет? Размышления могут лежать лишь в плоскости сослагательного наклонения, поскольку предложение начальника Генштаба было отвергнуто. Когда военный историк В.А. Анфилов уже в 1965 г. спросил Георгия Константиновича о реакции вождя на записку от 15 мая, маршал сообщил, что тот был страшно разгневан. Помощник Сталина А.Н. Поскребышев передал ему слова «хозяина»: «Вы что, хотите столкнуть нас с Германией?» и рекомендацию впредь такие записки «для прокурора» больше не писать.

Потом был неоднократно повторявшийся и сопровождавшийся угрозами запрет на приведение войск в боевую готовность и их развертывание. И — уже как апофеоз полного игнорирования Сталиным сложившейся военно-политической обстановки и преступной дезориентации армии и народа — заявление ТАСС от 14 июня 1941 г. о том, что слухи о намерении Германии предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы.

Под воздействием крайне неудачного, катастрофического начала войны недоверие Сталина к профессиональным военным лишь усилилось. Вождь, не понимая действительной роли Наркомата обороны и Генерального штаба, уже на второй день направил их руководителей на помощь командованию фронтами: начальника Генштаба генерала Г.К. Жукова — на Украину, его первого заместителя генерала Н.Ф. Ватутина — на северо-западное направление, заместителя наркома обороны маршала Б.М. Шапошникова — в район Минска. «Сталину было доложено, — писал позднее Георгий Константинович, — что этого делать нельзя, так как подобная практика может привести к дезорганизации руководства войсками. Но от него последовал ответ: «Что вы понимаете в руководстве войсками, обойдемся без вас»[219]. В результате управление войсками еще более ухудшилось со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Жукову и позднее не раз приходилось принимать на себя всю силу державного гнева. Через месяц после гитлеровского вторжения нарыв сталинского раздражения прорвался. При очередном докладе лишь только начальник Генштаба внес, бесспорно, тяжелое, но диктовавшееся сложившейся обстановкой предложение оставить Киев, чтобы уберечь от окружения силы Юго-Западного фронта, а затем высказал мысль о возможности нанесения контрудара по ельнинскому выступу немцев на Западном направлении, как Верховный Главнокомандующий, подзуживаемый начальником ГлавПУ Л.З. Мехлисом, нервно воскликнул:

— Какие там еще контрудары, что за чепуха? Опыт показал, что наши войска не умеют наступать…

На слова Жукова: «Если вы считаете, что я, как начальник Генерального штаба, способен только чепуху молоть, тогда мне здесь делать нечего», последовало типично сталинское:

— Вы не горячитесь. А впрочем… Мы без Ленина обошлись, а без вас тем более обойдемся…

Жуков был отставлен с поста начальника Генштаба и направлен командующим Резервным фронтом. Но уже его первые шаги на этом посту по ликвидации ельнинского выступа, а чуть позднее при стабилизации обороны Ленинграда показали Верховному, что без Жукова ему не обойтись. Это были первые положительные подвижки в их отношениях, но вполне доверять ему вождь стал лишь тогда, когда Западный фронт под командованием Георгия Константиновича отстоял Москву.