Шрифт:
Закладка:
Впрочем, перегородка между двумя психоделическими вихрями (60-е и 90-е недаром состоят из одних и тех же графических знаков) тоньше, чем кажется. Она так же тонка и звукопроницаема, как перегородка между двумя комнатами в квартире № 72.
Да, перегородка была тонка. В детстве я спал в маленькой комнате прямо за перегородкой и часто наслаждался храпом папы, который спал всегда в «большой» комнате, – этот храп действовал на меня успокаивающе, он уносил прочь все мои опасения, он казался мне храпом Бога, сотворившего мир и отдыхающего после его создания. Обожание и обожествление – по сути, различие между этими двумя словами весьма прозрачно.
В конце 80-х и все 90-е мы в нашей компании часто называли эту перегородку «порнорадио». Постоянно кто-то ебался – то по одну сторону от перегородки, то по другую. И человек или люди за перегородкой впитывали сладостные стоны, охи, вздохи, крики оргазмов, влажные улиткообразные звуки поцелуев.
Однажды я вернулся в свою кровать в «большой» комнате после очередного спонтанного погружения в Трансцендентное. Я пребывал после видений в настолько впечатлительном состоянии, что не смог противостоять особенно волшебным стонам девушки, доносящимся из-за Перегородки. Рискуя прослыть не вполне тактичным хозяином квартиры, я вошел (точнее, вплыл) в «маленькую» комнату. Зрелище, представшее моему взгляду, показалось мне головокружительно прекрасным: голая красавица лежала с широко раздвинутыми ногами, на ее длинных ресницах блестели в сиянии рассвета микроскопические капли слез наслаждения, между ее ног круглилась голова моего приятеля, который старательно работал языком. Тело его было скрыто пледом, так что голова казалась отдельным круглым существом, которое трепетно сжимали и гладили тонкие пальцы девушки. Казалось, у нее отлизывает Колобок. Не в силах противиться красоте этой сцены, я схватил бумагу, пузырек туши и кисточку и тут же запечатлел любовников на семи листах ватмана. Они отнюдь не были против – напротив. Раскованность в те времена царствовала высочайшая. Этого мне часто не хватает в нынешние более скованные дни.
Из этого эпизода следует, что я всегда был в большей степени склонен к вуайеризму, нежели к эксгибиционизму. Моя история (во всяком случае, увиденная с той точки зрения, какой я оказываю особое предпочтение на этих страницах) – это история вуайериста, которого ироническая судьба заставила стать эксгибиционистом. Всякий художник представляет собой сочетание этих двух импульсов, но если в старинном искусстве вуайеризм преобладал, то в современном преобладает эксгибиционизм. Я вынужден был стать современным художником – так распорядилась судьба. Но в глубине души я остался вуайеристом, созерцателем, наблюдателем, инспектором. Писание мемуаров или автобиографий это тоже акт эксгибиционизма, и мне приходится преодолевать определенное внутреннее сопротивление, работая в этом жанре. Ведь мне гораздо больше нравится наблюдать за чужими жизнями, чем излагать свою. Но ничего не поделаешь. Надо, Федя, надо! – как говорится в анекдоте.
Если кто не знает этот старый советский анекдот, то я его расскажу. В кабинет Хрущева врывается Фидель Кастро, срывая на ходу бороду:
– Не могу больше, Никита Сергеевич! Достала Куба, сигары эти тошнотворные… Заебался мулаток ебать!
Хрущев смотрит на него прищуренным взглядом.
– Надо, Федя, надо!
Юмор советских анекдотов скоро станет окончательно непонятен, и тогда они обратятся в подобия дзенских коанов: сакральная изнанка этих кратких повествований проступит на их ребристой поверхности.
Возвращаясь к вышеописанной эротической сценке, должен добавить: кажется, девушка держала в зубах розу. Да, если не ошибаюсь, там присутствовала еще и роза. Некоторые психоактивные вещества чрезвычайно обостряют в человеческих сердцах влечение к цветам. Надо разыскать те старые семь рисунков – должно быть, ватман слегка пожелтел с 1992 года. Я рисовал их, почти не глядя на бумагу. Но где-то они еще цепенеют, эти семь рисунков, в залежах моего архива. Интересно, есть там роза или нет?
Сразу же вспоминаю еще одну эротическую сценку – там уж точно роза играла важнейшую роль. Эта сценка имела место не в Комнатке за Перегородкой, а в ванной. Другая юная дева (не менее прекрасная, чем мастерица стонов) довела меня до оргазма, касаясь бутоном розы моего возбужденного члена. Сама она лежала в зеленой воде, я сидел на белом бортике ванны. Обычно я предпочитаю более непосредственные и наивные сексуальные радости, но спонтанность этого ритуала (бывают ли спонтанные ритуалы? Да, в некоторых состояниях бывают) заставила меня отнестись к данному действу с колоссальным пиететом – как к религиозной мистерии. Особую мистическую нервозность этому ритуалу сообщал тот факт, что я вовсе не являлся любовником этой девушки.
В сентябре 1991 года (после Одессы, после Кинбурнской косы, после путча, после серии беспрецедентных по силе и содержательности путешествий в «трансцендентное») мы снова приехали в Кельн и поселились во дворце. Всё было как всегда, всё текло согласно заведенному порядку: реки древнего вина, старая музыка, сотрясающая стены, гастрономические шедевры, ужины с гостями. Новые лица над вечно праздничным столом. Неизменные старые лица над вечно праздничным столом.
Но всё шло к своему завершению. К старым неизменным лицам относилась пожилая супружеская пара по фамилии Бар-Гера, известные коллекционеры. Эту на вид весьма буржуазную пару свел вместе, кажется, тот факт, что оба представляли собой чудо выживания: если я не ошибаюсь, они пережили Освенцим. Под рукавами дорогих одежд скрывались татуированные на руках лагерные номера. Постоянным гостем был также доктор Рубингер, пользовавший обитателей мариенбургских вилл от Крингс-Эрнста до Альфреда. Этот врач обладал странным хобби: он любил читать вслух газеты. Несколько раз он настойчиво предлагал Альфреду устраивать специальные вечера, где Рубингер читал бы всем собравшимся новые и старые газеты. Кажется, Альфреда не слишком вдохновило предложение стихийного концептуалиста. Иногда бывал на ужинах бывший посол СССР Семенов – светский старик, поселившийся в Кельне.
Помню специальный ужин для русских художников – знакомые коллеги встречались в те времена в Кельне с большей частотой, чем даже нынче в Берлине. Кто был? Седой Немухин, похожий на царского полковника. Штейнберг с женой. Боря Гройс с Наташей. Андрей Монастырский с Сабиной Хэнгсен. Вадик Захаров с женой Машей. Сережа Ануфриев с женой Машей. Иван
