Шрифт:
Закладка:
— Вдовец, — сказал он ему, — я покупаю ваш дом.
— Он не продается, — сказал вдовец Ксиус.
— Я покупаю его со всем, что в нем есть.
Вдовец Ксиус со старомодной учтивостью объяснил, что все вещи в доме куплены его женой за долгую жизнь, полную лишений и жертв, и что каждая из этих вещей для него — словно частица ее самой. “Будто открытое сердце на ладони держал, — сказал мне доктор Дионисио Игуаран, игравший с ними. — Я был уверен, что он скорее умрет, чем продаст дом, где прожил в счастье больше тридцати лет”. Байардо Сан Роман тоже понял доводы вдовца.
— Ладно, — сказал он. — Тогда продайте мне только дом.
Но вдовец удержал оборону до конца партии. Через три дня, гораздо лучше подготовившись, Байардо Сан Роман опять сел за столик.
— Вдовец, — начал он снова, — сколько стоит дом?
— У него нет цены.
— Назовите любую.
— Мне очень жаль, Байардо, — сказал вдовец, — но вы, молодые, не понимаете резонов сердца.
Байардо Сан Роман обошелся без паузы для раздумий.
— Скажем, пять тысяч песо, — сказал он.
— Играй честно, — ответил ему вдовец с достоинством, настороже. — Дом столько не стоит.
— Десять тысяч, — сказал Байардо Сан Роман. — Прямо сейчас. Наличными — бумажка к бумажке.
Вдовец смотрел на него глазами, полными слез. “От ярости плакал, — сказал мне доктор Дионисио Игуаран, который был не только врачом, но и литератором. — Представь, такие деньжищи сами в руки идут, а приходится говорить “нет” лишь потому, что духу не хватает.” Вдовец Ксиус потерял дар речи, но, не колеблясь, отрицательно помотал головой.
— Тогда прошу о последней услуге, — сказал Байардо Сан Роман. — Подождите меня здесь пять минут.
И действительно, пять минут спустя он вернулся в Общественный клуб с сумками, отделанными серебром, и выложил на стол десять пачек, — по тысяче песо в каждой, — еще схваченных бумажными лентами со штемпелем Государственного банка. Вдовец Ксиус умер два месяца спустя. “От этого и умер, — говорил доктор Дионисио Игуаран. — Он был здоровее нас с тобой, но, прослушивая его сердце, я чувствовал: оно захлебывается слезами”. Вдовец не только продал дом со всем содержимым, но и попросил Байардо Сан Романа отдавать плату небольшими частями — ведь ему не осталось в утешение даже сундучка, где можно было бы хранить столько денег.
Никто бы не подумал, и слова никто не молвил, что Анхела Викарио — не девственница. Никто прежде не видел рядом с ней ни одного ухажера — она вместе с сестрами воспитывалась в строгости железной материнской рукой. Даже когда оставалось меньше двух месяцев до свадьбы, Пура Викарио не позволила, чтобы Анхела и Байардо Сан Роман вдвоем осмотрели дом, где собирались жить, — вместе со слепым отцом Анхелы она сопровождала дочь, дабы охранить ее честь. “Об одном я молила Господа — чтобы дал мне сил убить себя, — сказала мне Анхела Викарио. — Но он не дал”. Она была в таком смятении, что решила рассказать правду матери и тем избавить себя от мучений, но две ближайшие доверенные подружки, помогавшие ей у окна делать лоскутные цветы, отговорили ее от этого благого намерения. “Я слепо их слушалась, — сказала она мне, — потому что они сумели меня убедить, что всё знают о мужских повадках”. Они заверили ее, что почти все женщины теряют девственность еще в детстве, по неосторожности. Они втолковали ей, что даже самые непримиримые мужья готовы, в конечном счете, смириться с чем угодно, лишь бы никто не узнал. Они убедили ее, наконец, что большинство мужчин в первую брачную ночь бывают так напуганы, что ничего не могут без помощи женщины, а в решающий момент и вовсе не отвечают за свои действия. “Только одному верят — тому, что на простыне увидят”, - сказали они ей. Затем обучили ее разным уловкам повивальных бабок, чтобы она симулировала потерю сокровища и наутро после первой брачной ночи вывесила во дворе собственного дома на всеобщее обозрение развернутую простыню с пятном чести.
Она шла замуж с этой надеждой. Байардо Сан Роман, в свою очередь, женился, должно быть, с надеждой купить счастье огромностью своего могущества и богатства, поскольку чем обширнее становились планы по устройству праздника, тем больше у него рождалось бредовых идей, как сделать его еще грандиознее. Он попытался перенести свадьбу на день, когда ожидалось прибытие епископа, с тем, чтобы тот лично обвенчал их, но Анхела Викарио воспротивилась. “Если по правде, — сказала она мне, — то не желала я получать благословение от человека, который срезает для своего супа одни гребешки, а целых петухов выбрасывает на помойку”. Однако и без епископского благословения праздник обрел такой размах, и им стало так трудно управлять, что, вырвавшись из рук самого Байардо Сан Романа, он, в конце концов, сделался событием всего городка.
Генерал Петронио Сан Роман и его семейство на сей раз прибыли на церемониальном пароходе Национального конгресса, который стоял у причала до окончания свадьбы; вместе с ними приехали разные знаменитости, которые, впрочем, остались неузнанными в потоке множества новых лиц. Подарков навезли столько, что пришлось привести в порядок заброшенное помещение старой электростанции, чтобы выставить там самые замечательные из них, а остальные отправили прямиком в бывший дом вдовца Ксиуса, который был уже готов принять новобрачных. Жениху подарили автомобиль с откидным верхом; под фабричной эмблемой готическими буквами было выгравировано его имя. Невесте подарили набор столовых приборов из чистого золота на двадцать четыре персоны. Гости привезли с собой также группу танцоров и два оркестра, вальсы которых перекрывала разноголосица местных оркестриков и бесчисленных аккордеонистов, слетевшихся на пышное празднество.
Семья Викарио жила в скромном доме с кирпичными стенами, крышей из пальмовых ветвей и двумя слуховыми окошками — в январские дни ласточки высиживали там своих птенцов. К дому примыкали терраса, почти полностью заставленная цветочными горшками, и большой двор, где росли фруктовые деревья и бродили куры. В глубине двора близнецы устроили загон для поросят с жертвенным камнем, где их забивали, и
