препятствовали их приязни. После того начал он представлять непрочность Амуровой фортуны (как, впрочем, и других), как мало осталось у него от всех ее милостей, ибо в конце концов то были лишь волосяной браслет на руке и портрет, висевший на шее, футляр коего целовал он несметное число раз. Что же до кольца на второй руке его, то рассудил Селадон, что Пастушка отдала его Пастуху скорее силой, нежели по доброй воле. И тут вспомнил он о письмах, что писала ему некогда Астрея в период счастливой фортуны: он носил их обыкновенно с собою в мешочке для благовоний. О, как затрепетал он! Ибо опасался, что Нимфы, осматривая его одежды, могли найти мешочек. Подозревая сие, громко принялся он звать маленького Мерила; дабы прислуживать Селадону, тот расположился на отдых рядом, в гардеробной. Мальчик, услыхав, что его несколько раз позвали, пришел справиться, что угодно Селадону.

— Дружок, — признес Селадон, — не знаешь ли ты, что сталось с моими одеждами, ибо есть в них такое, потеря чего чрезвычайно огорчит меня.

— Одежды Ваши неподалеку, — отвечал Мерил, но в них ничего нет, я сам осматривал их.

— Ах, — промолвил Пастух, — ты ошибаешься, Мерил, ибо есть в них нечто, что я желал бы сохранить более, чем собственную жизнь.

И, поворотившись лицом к стене, принялся он жаловаться и стенать продолжительное время.

Мерил, слушавший Пастуха, хоть и был с одной стороны огорчен его досадою, с другой пребывал в сомнении, сказать ли Пастуху, что ему известно. В конце концов не в силах выносить более так долго вид селадонова горя, он заверил того, что ему не следует столь сильно печалиться, ибо Нимфа Галатея слишком любит его, чтобы не вернуть то, что, как оказывается, ему столь дорого.

Тут Селадон оборотился к нему и спросил:

— Так вещь, о коей я допытывался, находится у Нимфы?

— Думаю, — отвечал Мерил, — то она самая и есть. По крайней мере нашел я в одежде лишь мешочек, полный бумаг, а так как я нес его Вам несколько ранее, чем Вы изволили пожелать укладываться ко сну, Нимфа увидела его у меня и забрала.

— О, Боже! — воскликнул Пастух! — Все складывается как нельзя хуже.

И, отвернувшись, он не пожелал говорить далее.

Меж тем Галатея читала селадоновы письма, ибо и вправду забрала их у Мериля, влекомая обычным любопытством влюбленных. Однако же она настрого запретила мальчику о том говорить, поскольку намеревалась вернуть письма так, чтобы Селадон и не знал, что она их прочла. На сей раз держала перед нею светильник Сильвия, ибо Леонида отлучилась, так что теперь и Сильвию пришлось посвятить в тайну.

— Увидим, — сказала Сильвия, — правда ли, что Пастух сей столь груб, как он хочет показаться, и что совсем не влюблен; уверена, что бумаги кое-что поведают нам о том.

И она слегка оперлась о стол. Тем временем Галатея развязала шнурки, коими письма были стянуты столь туго, что вода им совсем не повредила. Обнаружилось все же несколько влажных листков, кои она распрямила как можно бережнее, дабы не порвать, и разложила на столе. А первое письмо, попавшее ей в руки, было таким:

ПИСЬМО АСТРЕИ К СЕЛАДОНУ.

Что такое Вы замыслили, Селадон? В какой конфуз собираетесь попасть?

Поверьте дружескому совету, оставьте намерение служить мне, для него слишком много препон: на какое счастие Вы надеетесь? Я столь несносна, что сие значит желать невозможного: потребовалось бы служить, страдать, лишь на меня глядеть и лишь мне поклоняться. И не думайте, что я могла бы удовлетвориться чем-либо иным, обойтись лишь наполовину исполненным желанием. Я подозрительна, я ревнива, меня трудно завоевать и легко потерять, я скоро гневаюсь и трудно прихожу в себя, малейшее подозрение становится во мне уверенностью, мои желания должны восприниматься как приказы, мои суждения — как резоны и мои повеления — как незыблемые законы. Поверьте же мне, Пастух, не входите в сей опасный лабиринт и постарайтесь избежать гибельной участи. Я понимаю себя лучше, нежели Вы, не воображайте, что сможете в конце концов изменить мою натуру, я скорее сломаюсь, чем согнусь. И не сетуйте на меня потом, ежели теперь не поверите в то, что я Вам сказала.

— Я буду не я, — молвила Галатея, — ежели Пастух сей не влюблен, ибо это весьма многообещающее начало.

— Можно не сомневаться на сей предмет, — добавила Сильвия, — ибо он весьма благовоспитанный человек.

— А как на Ваш взгляд, — обратилась к ней Галатея, — непременно ли следует быть влюбленным, дабы стать благовоспитанным?

— Да, Госпожа, — ответила Сильвия, — насколько я слыхала; ибо ведь Влюбленный не желает ничего более, как быть любимым; дабы быть любимым, следует стать обходительным, а быть обходительным и есть то самое, что делает человека благовоспитанным.

На этих словах Галатея передала ей слегка влажное письмо подсушить над огнем, и взялась за второе, в коем говорилось следующее:

ПИСЬМО АСТРЕИ К СЕЛАДОНУ.

Вы не хотите верить, что я люблю Вас и желаете; дабы я верила Вашей любви. Но ежели я вовсе не люблю Вас, какое преимущество дает Вам моя уверенность в Вашей приязни? Думаете ли Вы, что ежели я тому поверю, то сие обяжет меня к чему-либо?

— До чего же властно, — сказала тут Галатея, — держит себя сия Пастушка.

— Однако она не оскорбляет этим Пастуха, — ответила Сильвия, — ибо с самого начала предупредила его. И, правду сказать, коли это та, что я думаю, у нее к тому есть некий резон, ибо она — прекраснейшая и совершеннейшая особа среди всех, кого я когда-либо видела. Зовется она Астреею, а убеждает меня в том имя Филиды, ибо я ведаю, что Пастушки сии — преданнейшие подруги. К тому же, хоть и сказала я Вам о чрезвычайной красоте ее, это еще наименьшее из ее достоинств, ибо она обладает такими совершенствами, что эта наименее заметная.

Такие речи лишь снова и снова ранили Галатею, ибо открывали перед нею, сколь много трудностей в замысленном ею. И так как она не желала, чтобы Сильвия знала об этом более, чем теперь, она вновь связала письма и улеглась в постель, охваченная множеством разнообразных мыслей. В сих размышлениях понемногу и сморил ее сон.

[…]

Книга IV

Галатея, глубоко всем этим задетая,