я не «товарищ старший лейтенант», а Кашуб – такой себе выбрал позывной. Да и какой Женька, к такой-то матери, хохол? Родился и вырос в Одессе, прошлой зимой учился в Киевском университете, и даже, по его словам, «пару раз ходил на майдан» – так, оказывается, именуется теперь площадь Калинина из моего времени. Там, по его рассказам, были ежедневные антиправительственные бесновалища. Но после пары визитов он понял, что с теми, кто туда ходил, ему было явно не по пути. А окончательную точку над его пребыванием в «матери городов русских» поставило массовое сожжение людей в Одессе, где погибло почти пятьдесят человек, в том числе и кто-то из Жениных знакомых. Что меня больше всего поразило в этом рассказе, это то, что убивали безоружных людей самые настоящие нацисты, как и то, что их новая власть в Киеве не тронула, зато арестовала тех, кто выжил в этом огненном аду.

Именно тогда он прибыл в городок под названием Славянск, где небольшой отряд ополченцев всего с одним орудием больше месяца держал оборону. Только когда возникла опасность полного окружения, защитники города скрепя сердце ушли в Донецк. Женю – теперь уже Ланжерона – вывезли в санитарной машине, и он провел больше месяца в больницах Донецка. А почему в «больницах»? Да потому, что первую обстреляли и частично разрушили «укропы» – так здесь именуют украинских националистов. А тех, кто уцелел, перевели в другую больницу.

В Славянске он и попал в разведку – и хоть ему не хватало знаний, опыт он приобрел бесценный, и служил не на страх, а на совесть. Но вот дисциплина у него, однако, еще хромает – пусть мы у Сидора Артемьевича были и партизанами, но там все было обставлено так, что кадровые военные позавидуют. И звания у нас были, как в армии. Во всяком случае, того хаоса, которого я вдоволь насмотрелся под Харьковом в сорок втором, там и в помине не было.

Родился я в станице Луганской, в семье отставного казачьего урядника Ивана Степановича Апостолова, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Мама, Ариадна Ивановна Левченко, была из местных «иногородних». В двадцать пятом отец скоропостижно умер – как сказал фельдшер, по причине старых ран, полученных еще в Империалистической войне, да и, что уж греха таить, и во время Гражданской.

А в двадцать шестом мать вышла замуж за Григория Леопольдовича Студзинского. Он был из померанского Лауэнбурга, воевал в составе кайзеровской армии, потом попал в русский плен. Когда произошла Революция, он поступил на службу в Красную армию, да не просто в армию, а в 5-ю армию, которой командовал товарищ Ворошилов. Вместе с ним он отступал под Царицын, где познакомился с товарищем Сталиным. Потому-то, когда на иностранцев стали коситься, и на отчима в НКВД какая-то сволочь настрочила несколько доносов, он написал Клименту Ефремовичу в Москву, и больше к отчиму никто с дурацкими вопросами не приставал.

Григорий Леопольдович заменил мне отца и дал мне фамилию и отчество. У мамы было шестеро детей от первого брака, не считая меня, и еще трое от второго. Я не знаю, что с ними теперь, ведь старшие братья и одна моя сестра ушли в армию, а младшие братья и три другие мои сестры остались на оккупированных территориях.

Сам же я закончил ускоренные командирские курсы и был послан взводным в 987-й полк, и успел поучаствовать как в наступлении под Харьковом, так и попасть там в окружение. В плен я сдаваться не собирался, но выйти из-под Харькова мы сумели лишь на северо-запад, где и наткнулись на отряд, которым командовал Сидор Артемьевич Ковпак. Проверяли нас там – как же без этого, – а потом сказали, мол, парень ты отчаянный, а нам как раз разведчики нужны. Не хочешь ли попробовать себя на этом поприще? Так я и стал разведчиком.

Довели мы обоих «языков» до расположения наших, и я сорвал ленту, которой был заклеен рот того, кто мычал, словно больная корова. Тот неожиданно встал в позу и заверещал:

– Jestem obywatelem polskim i wymagam telefon do konsulatu[9].

Вот так вот, ни больше, ни меньше.

Тут я не выдержал и от всего славянского сердца закатал ему прямой в солнечное сплетение, после чего велел снова залепить его поганый рот. Много чего я видел за те полтора года, которые провоевал у Деда Ковпака. Но одно из самых ярких воспоминаний осталось от того, что я увидел в польском селе во время нашего рейда в Карпатах. Женщины и дети с отрубленными руками, перепиленные пополам двуручной пилой, беременная, у которой вырезали из живота плод… И вырезанные на теле у многих убитых трезубцы и буквы «УПА».

Чего я только ни насмотрелся за время войны, но после того, что увидел тогда, меня вывернуло наизнанку. А потом мне показалось, что где-то кто-то был, и я успел схватить за руку грязного и худого хлопчика, впившегося зубами мне в предплечье. Я сказал ему по-польски, что я друг, и отпустил его. Потом достал из мешка буханку хлеба и кусок сала, нарезал ломтями и показал на все это пальцем, добавив, мол, ешь, только не все сразу, а то можно умереть.

Пацана этого я привел к своим и отдал санитарам, а потом несколько раз навещал. Он рассказал, что в их деревню пришли люди, назвавшиеся советскими партизанами. Им на радостях поляки накрыли столы, накормили. А потом те неожиданно напали на селян, сначала поубивали мужчин, а потом начали насиловать женщин и даже детей. А затем убили всех до единого, причем не просто убили, а так напоследок поизмывались над людьми, как себе не позволяли себе делать даже немцы из СС. Войтеку – так звали мальчика – сразу не понравились эти «партизаны», и он от греха подальше сбежал из деревни, что и спасло ему жизнь.

Поэтому-то, будь моя воля, я бы убивал на месте всех последователей УПА. А поляков, которые пришли им помогать – в первую очередь. Ведь я и сам пусть по происхождению не поляк, но мой отчим, который заменил мне отца, научил меня кашубскому и польскому – именно в его честь я взял позывной Кашуб. И то, что я увидел в той безымянной польской деревушке, запомнилось мне на всю жизнь еще и потому, что поляки для меня были почти родными. А эта сволочь помогает наследникам немецких холуев. Какой он, пся крев, после этого поляк?!

3 августа 2014 года. Саур-Могила.