— Поеду. Завтра.

— Езжай, расскажи о нас.

— Дай фотоаппарат, — попросил я Фотографа.

Он ушел в другую комнату и вернулся оттуда с обшарпанной старой «Leica». Я попросил его выйти на крыльцо и сделал снимок. Фотограф в последний момент закрыл лицо рукой. От чего фотография получилась только лучше. В ней застыла жизнь и движение — а чего еще можно хотеть от фотографии?

Я уже собирался уходить, но Фотограф остановил меня и сказал:

— Не забудь зайти к Писателю, он через два дома живет. Пусть напишет о нас на обороте фотографий.

— Хорошо, — сказал я и отправился к дому Писателя.

Когда-то дом Писателя был самым шикарным жилищем в Холмгороде. Несмотря на то, что стоял он за Грязнухой, а не в Слободе. Трехэтажный деревянный домина. Холмгородцы верили, что это был первый дом, построенный в Холмгороде. Жил здесь в старину то ли граф, то ли князь. Лет десять назад дом сгорел. Уцелела только часть первого этажа, где и поселился Писатель.

Я не читал его произведений. Да никто в Холмгороде не читал, но ходили слухи, что пишет он хорошо, а не читают, потому что в Холмгороде не было издательства, а рукописи Писатель никому не давал. Откуда пошли слухи, непонятно, если никто и никогда не мог читать сочинений Писателя. Но слухам не нужны причины, им нужна только почва для цветения.

Писатель сидел на бревне возле дома и курил.

— Я уже слышал, — сказал он, когда я подошел.

— О чем? — спросил я.

— О том, что уезжаешь.

— Откуда?

— Слухи. И, знаешь, я согласен!

— Написать?

— Да! Давай фотографии, — глаза Писателя блестели так, что мне показалось, будто он безумен.

Он выхватил у меня из рук фотографии и забежал в дом. Через минуту высунулся в окно и крикнул:

— Час! Дай мне час.

Я сел на бревно, где до этого сидел Писатель, и стал смотреть в небо. А неба сегодня не было. Полная луна над Пивзаводом пыталась всеми силами пробиться через дым, но она столько сил тратила на это, что от нее оставалось только мутное размытое пятно.

Через час появился Писатель. Он протянул мне фотографии. Каждая с обратной стороны была исписана мелкими аккуратными буквами.

Из-за дыма я смог различить только первый вагон. Дальше поезд терялся и казался бесконечным. «Слобода — Москва», — прочитал я на своем вагоне. Билета у меня не было, но проводник его и не спросил. Тогда я уточнил, могу ли ехать. Проводник посмотрел на меня так, словно это был самый глупый вопрос, что он когда-либо слышал.

Я смотрел в окно. Они все пришли на перрон провожать меня. Все. Я вглядывался в их лица и не мог поверить, что уезжаю из Холмгорода. Наверное, из того места, где ты по-настоящему счастлив, можно уехать только так — без билета и планов, только с идеей в голове, которая не до конца приняла очертания. Наверное, такой же поезд, где мы — пассажиры без билета и без четкого плана на путь, увозит нас из детства. Каждая станция — прожитый год, и мы, в плацкартном вагоне, через случайных попутчиков получаем не нами прожитый опыт. И становимся взрослее. Не мудрее. Потому, что нельзя быть мудрее больше, чем ребенок, еще не получивший опыта дороги, опыта пути без плана, но только лишь с одной идеей.

Поезд набрал скорость, и мои холмгородцы остались в дыму на перроне.

На следующей остановке я достал фотографии и решил прочитать рассказы Писателя. Но с обратной стороны снимков было пусто. Когда поезд преодолел половину пути, я снова достал фотографии, но теперь они были пусты с обеих сторон. Девственной чистоты фотобумага. Никаких доказательств. И дым рассеялся, и поезд летит по стране, и никак я не докажу, что Холмгород есть.

Поезд подползал к Ярославскому вокзалу в Москве. Я достал фотобумагу, что раньше была фотографиями, попросил у попутчика ручку. Я руками чувствовал, кто именно был запечатлен здесь фотографом. Выбрал ту, от которой веяло могильным холодом, и написал: «Лучший друг мертвецов». Так я решил назвать Володю. И свой рассказ про Холмгород я решил начать с него, потому что в его «ыыыыуууу» я слышал больше смысла, чем в любых словах, когда-либо сказанных человеком.

Сиреневый ворон

Убийца птиц

Выбесила сука. И красивая ведь. Почему красивые бабы в хорошей должности злые, словно им за это доплачивают? Началось все неплохо.

— Кто на собеседование?

Шпильки, брючки, сиськи, волосы в хвост — HR-менеджер, одним словом. Такую кадровичкой назвать сложно.

— Я, — отвечаю.

Сам думаю: какого с утра загнал в телефон лучшие песни Цоя и поехал на собеседование? Каким должно быть настроение, если сорок минут в электричке до Курского вокзала слушаешь о том, что надо идти под дождь и нечего думать про уют, про тепло и мечтать о такой бабе, на которую смотришь и автоматически хочется борща. Есть пачка сигарет и все тут. И место вон же для шага вперед: на работу он пошел устраиваться! На обратную дорогу у меня в телефоне Дельфин, и не факт, что я доеду, а не брошусь под электричку (для чего, в принципе, и существуют песни Дельфина), вопя на всю платформу — «мы обязательно встретимся».

— Расскажите немного о себе, — эйчарша уставилась мне в переносицу по всем правилам деловых переговоров, и у меня от тоски зачесался копчик.

— Мне сорок лет, живу в Московской области, в поселке Заря.

Я не верю в инструкцию, где говорится, куда смотреть на переговорах, поэтому таращился ей прямо в глаза. Красивые карие глаза, в которых четко мелькнула мысль: «Его я на работу не возьму. Хочу чай и безе».

Выслушав мою биографию, больше похожую на исповедь, эйчарша пригладила вырвавшийся на свободу локон и сказала: «Давайте я немного расскажу о нашей компании».

Я не слушал. Запоминал запах ее духов, похожий на аромат шампанского и еще что-то кислое и что-то сладкое. Мысленно фотографировал ее глазами и откладывал ментальные снимки на ту полку памяти, где хранятся барышни для утреннего и вечернего онанизма.

— Вы меня слышите?

— А? Да.

— Я говорю, что обычно мы не даем кандидатам ответ сразу, но в вашем случае, я думаю, можно сделать исключение. Вы нам не подходите.

«Не забывайте о нас. Мы покидаем вас навсегда. Мы улетаем на Марс. В ракетах из яркого, детского сна», — пропел Дельфин у меня в наушниках, когда я