прижав к груди, ткнулся подбородком в макушку.

Через несколько секунд меня отпустило и стало неловко. Завозившись, я высвободился из объятий, и отошёл на пару шагов, смущённо улыбаясь. Что это на меня нашло…

— Ну, вот ты и дома… — сказал отец, ещё раз улыбнувшись мне, и шагнул к жене. Они не целовались и не обнимались, а просто улыбались друг другу, но так, что стало разом неловко и очень хорошо.

— Кругаля дадим, — хрипло сказал небритый до самых глаз шофёр, закусывая золотыми зубами «Беломор», — Эти, из Леспромхоза, опять всю дорогу…

Сплюнув в окно, он выдал шикарный загиб, на котором иной филолог, специализирующийся на обсценной лексике, мог бы построить диссертацию.

Ползли долго, окольными путями и чуть ли не через весь посёлок, переваливаясь через ухабы и заползая в ямы. Пару раз водитель давал заднюю и искал объезд, темпераментно поминая некую общую маму трактористов из Леспромхоза, штурмовщину, встречный и поперечный план, и Ивана Алексеича, который совсем перестал мышей ловить!

— Каждую весну, ети их мать, одно и то же! — хрипло негодует колоритный водитель, весьма эмоционально хлопая по рулю татуированными руками, — Навигация открылась, и понеслась душа в рай! План у них, чертей, премии горят, а…

Высунувшись в окно, он харкнул, окликнул какого-то знакомца и обещался непременно зайти вечерком.

— План, — зло повторил он, засовываясь обратно, — Мудаки чёртовы! Пока на премию себе не наработают, дороги — ну чисто полигон танковый после учений! Ни проехать, ни пройти…

— При Сталине… — ещё раз сплюнул он в окно и обругал какую-то бабку, с решительным видом бросившуюся под колёса, — При Сталине хоть порядок был! В пять минут всяких там…

Но мы всё-таки проехали, хотя, должен сказать, в пути укачало не только меня, но и отца. Однако, насколько я могу судить по косвенным данным и смутным обрывкам здешней памяти, это считается вполне нормальным явлением.

— Ну, вот мы и дома, — сказал он, выгрузившись из машины и подхватывая багаж.

— Угу, — только и сказал я, ещё глубже погружаясь в депрессию. Вот ЗДЕСЬ я живу?! Здесь!?

Вот в этом, вросшем в землю бараке с низкими подслеповатыми окошками с облупившимися рамами, мхом на обшивке из тёса и со ступеньками, ведущими вниз? С туалетом на улице, необходимостью ходить за водой к колонке за полсотни метров, мыться по субботам в единственной в Посёлке бане, а в остальные дни недели, если мне вдруг приспичит такая блажь, в жестяном оцинкованном корыте?

— Мишенька! — расплывшись в приторной улыбке, двинулась ко мне дородная баба с одутловатым лицом и бигудями под застиранным платком, вышедшая из барака, — Выздоровел?

Не давая ответить, она сделал несколько шагов и прижала меня к объёмной груди, обдав запахами пота, несвежей одежды и чем-то кухонным, с преобладанием нотки прогорклого масла.

— Ну как, мальчик мой, — отстранившись, живо поинтересовалась она, — больше припадков не было? Мы здесь за тебя так переживали, так переживали…

«— Обсикался!» — всплыл в памяти торжествующий возглас, а потом появилась и сама физиономия, светящаяся жадным любопытством и каким-то злорадством.

«— Не дождётесь» — выскочил в голове стандартный ответ, но губы вяло произнесли:

— Нет… всё нормально.

— Да? — тётка, бесцеремонно взяв меня за подбородок, посмотрела в глаза, — Это хорошо…

— Ой, Зин… — кинулась к ней мама, — ты не представляешь…

— Мишка? — пожилой мужчина в телогрейке, накинутой на плечи поверх застиранной майки-алкоголички, выходивший из барака с пачкой папирос и спичками, — Вернулся, бродяга!

Он затряс мне руку, железнозубо, но очень искренне улыбаясь.

— Жив, и это главное! — очень убеждённо сказал он, и только сейчас я заметил, что кисть его левой руки загипсована.

— Сам-то как, дядь Вить, — поинтересовался я, глазами показывая на пострадавшую конечность.

— А… — отмахнулся тот, — да что со мной будет! Видишь… вот, в больничку попал, но это всё так, ерунда! Ты это… заходи, как настроение будет! В шахматы перекинемся, ну и вообще…

Оставшаяся память подсказал мне, что с дядей Витей мы играем не только в шахматы, но и секу, в буру, преферанс и покер, а попутно он рассказывает мне разные тюремные байки, учит передёргивать карты и всем тем премудростям, которым можно научиться за без малого десять лет лагерей. При этом он не прививает никакой там «блатной романтики», отменно и очень сочно иллюстрируя лагерную жизнь с изнанки.

— Ну давай, — он хлопнул меня по плечу, — ты с дороги, а я тебя забалтываю… Иди!

Он закурил, сощурившись на солнышко, а я поспешил догнать мать.

Из своей комнаты по-черепашьи высунулась баба Дуня, подслеповато поморгав на меня.

— А-а, Мишаня… ты хлебушка мне купил? — Я к вечеру пироги испеку, — вместе меня отозвалась мать, — и на вашу долю занесу.

Отец помог занести вещи, разобрать их, и, коротко глянув на наручные часы, развёл руками.

— Всё, Люд… пора! Я и так-то со скрипом отпросился, сама знаешь. Сын… вечером наговоримся, хорошо?

Оглянувшись напоследок в дверях, он виновато пожал плечами и убежал.

— Всю жизнь вот, на бегу… — еле слышно пробормотала мать, но мгновение слабины было почти незаметным, и она снова захлопотала, разбирая вещи.

— Постирать как следует, отгладить, отпарить…

— Ты как, — спохватилась она, оборачиваясь ко мне, — кушать хочешь?

— Не-а! Разве что чайку бы!

— Сейчас поставлю! — засуетилась мама, расцветая от возможности позаботиться о кровиночке, — Ты иди, умойся пока!

Память подсказала мне, что умывальник есть на общей кухне и на улице, но из приоткрытой двери кухни доносились не только запахи готовящейся еды, но и разговоры, а становиться объектом чужого любопытства мне не очень хочется.

Заодно и в туалет зайду…

— Мам, а у нас туалетная бумага где?

— Бумага? — рассеянно отозвалась она, — Да вон, в корзинке, нарезанная.

— Здесь только… — начал было я, неловко держа газетные квадратики, но резко замолк, осознав ситуацию.

— Ты что-то сказал, сына? — повернулась ко мне мама.

— Да нет мам, ничего! Сам с собой!

— Новый опыт, — тихонечко бормочу я, сидя в позе орла над пропастью и наминая бумагу, — Вышел, так сказать, из зоны комфорта!

— Я тебе в твой закуток чай поставила, чтоб под ногами не путался! — сообщила мать, попавшаяся навстречу с пустыми вёдрами, — Вернусь, постирушки будут, а потом убирать надо. Грязью всё без меня заросло!

Угукнув, прохожу к себе, подавив желание помочь в уборке. Какая там помощь… видно же, что мама просто спешит снова утвердиться здесь хозяйкой. Есть, есть такое за некоторыми женщинами…

— Однако, — искренне удивляюсь я виду стеклянного стакана в металлическом подстаканнике с символикой НКВД. Увы… в этот раз память не подкинула мне ничего интересного! Может, за этим стоит какая-то история? А может и ничего…

Помимо чая,