Мать начала расспрашивать Николая Алексеевича, но разговор их был настолько быстрым и обрывочным, что я решительно ничего не понял. В результате, тем не менее, я снова на носилках, меня куда-то несут, а мать семенит рядом, неудобно изогнувшись, но не отпуская моей руки.

Носилки пронесли по шаткому, прогибающемуся под ногами трапу, несколько минут я провёл на палубе, глядя на бледное серое небо, запорошенное мелкими облаками. Этот убогий вид странным образом успокоил меня, а сырой речной воздух после больничной палаты показался необыкновенно вкусным.

Решив какие-то вопросы, меня занесли в маленькую каюту, изрядно душную и одновременно холодную, с единственным крохотным иллюминатором, на котором виднеются потёки ржавчины. Переложив меня на нижнюю койку и накрыв шерстяным одеялом поверх простыни, мужички удалились, на ходу закуривая и обсуждая стати неизвестной мне Дуськи, которая с одной стороны шлюха, потому как даёт, а с другой — сучка этакая, потому как не им! Вот как с такой быть, а?!

— Вот, сыночка… — виновато улыбнулась мать, заходя следом и неловко садясь в ногах. Киваю еле заметно, потихонечку рассматривая крохотную каюту. Собственно, смотреть в общем-то на что, кроме двух коек, крохотного откидывающегося столика и стула, да нескольких металлических крючков для одежды, здесь ничего больше нет.

Увидев, что я не настроен разговаривать, мать замолкла. Начав было дремать, через несколько минут я чуть не слетел с койки от гудка, звук которого проник, кажется, в кости черепа.

Мать, заметив мою реакцию, поджала губы и вылетела из каюты. Вернувшись через несколько минут очень недовольной и взъерошенной, она уселась на стульчик с поджатыми губами.

Не знаю, сколько времени длилось моё пребывание на судне. Я просыпался, ел, пил, пользовался судном и снова засыпал. За окошком иллюминатора иногда был день, иногда ночь, а иногда — задёрнутая плотная шторка. Да и какая разница…

В каюте почти всегда была мать, да пару раз я видел незнакомого пожилого мужчину, который, кажется, имеет какое-то отношение к медицине. Но я так и не понял — он член экипажа и судовой медик, или может быть, такой же пассажир, но с медицинским образованием, которого попросили присмотреть за мной?

Всё это было неважно и бессмысленно, в моём мире осталась только маленькая каютка, мать на стуле, да изредка — качка, от которой нехорошо кружилась голова и где-то внутри черепа начиналась тошнота.

* * *

— Завтра-ак! — послышалось в коридоре, и по коридору загрохотали колёсики тележки, спотыкающейся о многочисленные неровности дощатого пола.

— Да чтоб тебя… — беззубо ругнулся я, окончательно просыпаясь и переворачиваясь на спину, а несколько секунд спустя, заметив утренний привет в виде стояка, на бок.

Полежав так недолго, откинул одеяло и сел на кровати, нашаривая ногами старые тапочки, выданные здешней кастеляншей. Встав на неверных ногах, подтянул сваливающуюся, безразмерную застиранную больничную пижаму с огромным фиолетовым штампом и пошёл в туалет, пока не образовалось очереди.

— Доброе, — буркаю медсестре на посту, не дожидаясь ответа. Да собственно, ответа никогда и не бывает… В лучшем случае вскинет голову, глянет подслеповато через очки и сделает какое-то замечание.

Обойдя санитарку, катящую тележку с едой по коридору, полы которого стоило бы покрасить, дошёл до туалета, навечно пропахшего хлоркой, мочой и ржавчиной, сделал свои дела насколько можно быстро, вымыл руки и обтёр их о куртку пижамы.

Вот тоже… положено, согласно какому-то постановлению, ходить в этом застиранном говне со штампами больнички, и ходи! Даже если есть, во что переодеться, нельзя! Не положено!

— Зато бесплатно, — невесело сообщаю зеркалу, приглаживая волосы.

Чищу зубы, старательно не глядя на собственное отражение. Всё ещё никак не могу привыкнуть, что тот пацан в зеркале, и я — один и тот же человек. Очень боюсь, что в процессе привыкания и осознания меня опять может скрутить приступ эпилепсии.

Не торопясь дошаркал до столовой, то и дело останавливаясь и придерживаясь стенки. Голова уже почти не кружится, но иногда может повести, так что как только чувствую возможные проблемы, сразу останавливаюсь.

Дошёл, изрядно утомившись и вспотев. Народу пока ещё мало, так что, получив на раздаче свою порцию манной каши на воде, варёное яйцо с синим штампом на скорлупе, кусок серого хлеба с шайбочкой масла и эмалированную кружку с уже остывшим чаем, пахнущим старым веником, уселся неподалёку от окна, бездумно глядя на молодые ёлочки во дворе.

Готовят здесь на редкость отвратно, даже местный неприхотливый пролетариат из тех, кто постарше, и прошёл, казалось бы, огни и воды, вечно жалуется на качество «харча». Передачки, при этом, почему-то запрещены, причём не только в инфекционном или желудочно-кишечном отделении, а вообще.

Говорят, это какая-то очередная компания по закручиванию гаек, притом сугубо местная. Но от этого, вот честно, ничуть не легче!

Добросовестно прожевав каждый кусочек пищи по двадцать раз, вернулся в палату.

— Ну чо там, Мишаня? — заправляя койку на солдатский манер, поинтересовался у меня Семён… хм, дядя Семён, надо привыкать…

— Манка, — вздохнул я, — отменно омерзительная! С комочками!

— Да мать их ети! — хрипло ругнулся кто-то из соседей, — Не пойду! Ну его на хер, такой завтрак! Моя на перерыве обещалась с пирожками заскочить, дотерплю!

— Опять как собака жрать будешь? — подкололи его, — Озираясь и глотая куски?

— Да хоть бы и так! Я… — остановившись, он с клокотаньем начал собирать в горле мокроту, открыл окно и харкнул на улицу.

Мужики наконец вышли, оставив меня одного. Растянувшись на койке, я взял из тумбочки книги Казанцева, и, за неимением других развлечений, попытался читать.

— Сегодня рекорд, — пять минут спустя постановил я, отмечая количество прочитанных страниц и вкладывая в книгу пустой конверт в качестве закладки. Казанцев, как обычно, не пошёл, а остальная, доступная мне литература, классом ещё ниже…

Полагаю, есть в советской литературе и достойные вещи, но в районной больнице выбор не богат. Казанцев, Томан, зачитанные до дыр томики Дюма, ну и разумеется — пресса. «Правду» и «Известия» я старательно изучаю, чтобы просто понять местные нравы, но вот получать удовольствие от такого чтения никак не выходит.

— Савелов! — заглянула ко мне медсестра, — Подставляй жопу!

— Ясно-понятно, — покорно отзываюсь я, поворачиваясь на живот и оголяя тощие ягодицы. Шприцы здесь не одноразовые, и иголки бывают очень… хм, поюзанные. Они заметно толще привычных мне, а кончики у некоторых игл загнуты так, что это видно невооружённым глазом.

Оно и так-то ощущение не из приятных, а если медсестра заимеет на тебя зуб, то выражение «Шило в жопе» для отдельного пациента может заиграть новыми красками! Поэтому… претензий у меня много,