Шрифт:
Закладка:
Когда садился в Ан-2, осмотрелся, надеясь увидеть кого-нибудь из своих деревенских, но никого не высмотрел. С дембельским чемоданом не разбежишься, но шел ходко, аж взмок. Первой увидел Верку. Она несла домой два ведра воды и остановилась перед калиткой. Хотел подкрасться сзади и напугать, но не выдержал, окликнул. Сестра оглянулась, ахнула, потом, чуть не споткнувшись о ведро, подбежала к нему, уткнулась в грудь и заплакала, но это были не детские слезы радости, а бабьи рыдания.
– Что-нибудь с мамой? – закричал он.
Не в силах говорить, она отрицательно замотала головой и зарыдала еще громче.
– Отец?
– Пойдем в избу, все узнаешь.
Мать сидела на табуретке спиной к печи и вязала носок. Увидев его, спросила:
– Совсем отпустили?
– Конечно, совсем!
– Хорошо, – выговорила с тусклой радостью, – потом все-таки отложила носок, обняла и бессильно заплакала.
– Где отец? – тихо спросил он.
– Пусть Верка рассказыват. – Вернулась на табуретку и взяла носок.
Сестра вывела его на двор.
– Не могу при маме. Не хочу лишний раз напоминать. Нет у нас больше папки.
– Да где он? Что вы тянете?
– В бане угорел.
– Как угорел? – не понял он.
– Не знаешь, как угорают? Ольгу Шумакову помнишь, она продавщицей работала?
– Конечно, помню. – «Она мне всю службу снилась» – чуть было не сорвалось с языка, но как-то не соединялись отец и Ольга, да еще и баня. Несуразица какая-то.
– На третий день нашли их. Валяются растелешенные. Ольга на полке, отец на полу, – у Верки сорвался голос, и она замолчала.
Обнял сестру, погладил по спине. А перед глазами стояла Ольга. Без одежды. Склоненная над ним, лежащим на кровати. Он даже чувствовал касание грудей. Ольгу – видел. Отца – нет. Даже представить их вместе не получалось. Тем более в бане. Не верил.
– Так таились, что и подумать никто не мог. Мать догадывалась, что гуляет, но терпела. Да и бабы на похоронах болтали, что у него в леспромхозе шалава была. Но Ольга, ее и представить рядом с деревенским мужиком невозможно. Да еще и старым ко всему. Мало ли, что в шелковые платки наряжается, а никому ни разу не улыбнулась, лицо словно каменное, все думали, что мужа тюремного боится, слухи-то и до зоны могут доползти. Вот и пряталась в бане со стариком. Мать не то чтобы умом тронулась, по дому управляется, но все молчком, редкое слово скажет, а по ночам стонет. Это она вызывать на похороны не велела. От позора берегла. И Галке приказала не писать.
– А я-то гадал, почему писем нет.
– Мать запретила. А что писать? Врать – глупо, а правду – стыдно. Решили дождаться приезда. Слушай, а может, мне за Галкой сбегать?
– К нам, чё ли, звать? Да я и не помню ее.
– Так пойдем к ним, увидишь – и сразу вспомнишь, она, пока ты служил, расцвела, хорошенькая стала. У дядьки Миши самогонка есть, выпьете за встречу.
– А как же мама?
– Ей одной лучше. Пойдем, предупредим, что в гости уходим.
На их предупреждение мать рассеянно кивнула и продолжала вязать. Сестра успела привыкнуть к такому поведению матери, а он даже смотреть на нее боялся и все-таки оглянулся с порога, увидел сгорбленные плечи. Захотелось сказать что-нибудь утешительное, но к горлу подкатил комок, да и слов подходящих не находилось.
Галка засмущалась, засуетилась, рассаживая гостей. Она и впрямь выросла во взрослую девушку. А дядя Миша совсем не изменился, все такой же суетливый и матерящийся через слово.
– Никола, ну, красавец вымахал. Орел.
– Да я, дядь Миш, вроде и призывался таким.
– Не ломайся. Будто я не помню. Возмужал, в плечах расширился. Галина, ты пока развлекай жениха, а я быстренько на стол соберу.
– А кто тебе наплел, что жених? – зарделась Галка.
– К слову пришлось. Но с другой стороны, лично я не против. Ты, кстати, в каком звании пришел?
– Рядовой.
– Тоже хорошо. Чистые погоны – чистая совесть. Мать, а ну-ка, поторопись. Все, что в печи, на стол мечи, а рыбки сам в дуплё спушшусь и достану, я и краснухи добыл, и тугун имеется. Соскучился, поди?
– Еще бы!
Дядя Миша вернулся с плошкой тугуна и шматом осетрины, бутылку самогонки с водочной этикеткой достал из-под рубахи.
– Чуть не разбил, наставили банок, ступить некуда. Ладно, Никола, с увидом. И за отца твоего, Василия, пусть земля ему будет пухом.
– Ты бы попридержал свое ботало, – буркнула жена.
– А ково я сказал? Хороший был мужик – и охотник фартовый, и мастер на все руки, и хозяйственный, все в дом.
– Не чета тебе. Вчерась сковородник взяла, а у него ручка отвалилась.
– У них порода такая. Дедушка, царствие небесное, когда ноги заболели, все одно не мог без дела, сапожничал на всю деревню.
– И Васька тоже не мог без свово дела.
– Ково теперь вспоминать. Держись, Никола, назад ничего все одно не воротишь.
Веселья не получалось. Самогонка не брала. И Галку не рассмотрел, даже спасибо за письма не сказал. А собирался.
* * *
Прячась от позора, мать отвадила гостей, а сама не выходила за ограду. Невыносимо было смотреть на нее сидящую, с вязаньем на коленях. Случалось, она засыпала, спицы соскальзывали на пол, она вздрагивала, испуганно поднимала их и начинала торопливо накидывать петли. И ни слова. Хоть бы расплакалась или пожаловалась. Ему даже стало казаться, что обиду на отца она переложила на него. Не знал, куда деть глаза. В избу заходил только по необходимости. Искал заделье на дворе или на реке. Готовился к сезону. Ондатры для накрохи добыл с полуторным запасом. Почистил ружья, хотя после отца проверять было необязательно, он всегда содержал их в порядке.
Когда погода начала портиться, посоветовался с мужиками. Да и сам понимал, что завозиться рановато, но не терпелось, и решил все-таки смотаться до базовой избушки. Мотор тянул, не задыхаясь и не чихая, да еще и по течению, и все равно казалось, что лодка идет слишком медленно. Когда увидел знакомую корягу на берегу, обрадовался, словно друга встретил. От коряги надо было подняться на сотню метров. Разгрузил лодку. Провиант и одежда про запас уместились в рюкзак и понягу. Первой ходкой решил отнести рюкзак, он был полегче, оглядеться, перекурить, а потом уже вернуться за остальным.
Отца не
