Так что же – оставаться после похорон на поминки или нет? Хоть салатиков пожрать. Оливье… Я вдруг почувствовал, что от оливье бы сейчас не отказался. Язык вспомнил вкус, знакомый с детства. «Русский салат», как его называют на моей новой американской родине, но готовить толком не умеют. Майонез, что ли, в Америке другой?

А если мне предложат сказать что-то? Вот ужас-то! Я буду что-то приличествующее случаю мямлить, стараясь выдавить из себя что-то хорошее про покойного, чего я не знаю, а они будут испытывать неловкость и старательно скрывать ее среди воцарившегося молчания. Они-то понимают, что мне нечего вспомнить. Даже вилки звенеть перестанут, когда я попытаюсь что-то выговорить.

…Хобот убрали, дверь в салон самолета закрылась, и вскоре «Боинг» дрогнул. Я повернул голову вправо – да, поехали. Сейчас огромную машину вытолкают туда, где она сможет двигаться сама, тягач отцепят, и мы, гудя турбинами, порулим к взлетной полосе.

Я один за другим провожал глазами оранжевые огоньки аэропорта и чувствовал, что внутри меня что-то поднимается от таза. От живота – выше, выше, к самому горлу.

Что же мне делать?..

Они ведь там все будут говорить что-то, на поминках – о своем «безвременно ушедшем» отце, муже, брате… Кстати, сколько ему было?.. Они будут рассказывать, вспоминать какие-то случаи. И все эти истории из его жизни, знакомые им, будут историями совсем не из моей жизни – а из только их. Они с ним жили, а не я! Не мы с мамой.

…Самолет прекратил медленное движение по рулежным дорожкам, в которых я никогда не мог разобраться и сориентироваться, каждый раз удивляясь, как во всем этом хаосе летного поля ориентируются летчики, как они угадывают, куда им рулить?.. Кажется, мы на взлетной. Ждем отмашки диспетчера. Точно, турбины начали свой привычный разгонный вой. Сейчас командир отпустит тормоз, и самолет покатится по серой полосе все быстрее и быстрее, пока не оторвется от бетонной тверди и от моей второй жизни, унося к жалким остаткам первой.

Мне совершенно не хотелось видеть два или три десятка незнакомых мне людей в старых кофтах и засаленных пиджаках, которые эти провинциалы достанут из своих шифоньеров и наденут для приличия. Господи, спаси и сохрани! За каким чертом я вообще поехал?! Они будут привычно хватать своими заскорузлыми руками водочные бутылки с синими этикетками и наливать в свои стопки. И в мою. А я тоже буду вынужден пить, да? Сколько? Сколько они? Или можно пропускать? Там, наверное, будет коньяк. Всегда на всех похоронах, на которых мне доводилось бывать в России, кроме водки был на столе еще коньяк – «для приличия». И вино – «для дам»… Твою же мать!

Нет, я не останусь на поминки, сразу уеду…

Пилот бросил педаль, и в иллюминаторе замелькало – все быстрее и быстрее. Скоро барабанная дробь бетонных стыков о шасси внезапно прекратится, потому что мы повиснем на крыльях, и земля станет быстро удаляться вниз, а потом пилот повернет штурвал и огромная белая машина, закрыв мне подрагивающим крылом землю, начнет ложиться на курс и вскоре выйдет на эшелон…

Что-то я не додумал. О чем-то сейчас я позабыл подумать. Все, вроде, перебрал. Все, кажется, представил ярко и в деталях – даже как неизвестный пьяный родственник в конце застолья положит мне свою ненужную руку на плечи, а я буду терпеть, потому что похороны. Но вот что-то важное я упустил. Думал об этом и проскочил.

На такси или на электричке? Нет… О чем говорить, если вдруг в меня упрутся взгляды? Тоже нет… Остаться ли после похорон на поминки? Или уехать в Москву? Или только сходить с ними на кладбище похоронить его?

Кладбище, которое до этой секунды представлялось мне какой-то абстракцией, вдруг нарисовалось перед внутренним взором во всей своей отчетливости – ведь я там был! Почти десять лет назад, когда хоронили мать. И его похоронят рядом с ней, как же я забыл! Я увижу могилу матери – вот хотя бы ради чего стоило окунаться в первую жизнь!

И вдруг то непонятное в моем теле, что поднималось от таза через диафрагму выше, щекоча осторожными мурашками спину, достигло горла, перехватило его и шарахнуло в голову догадкой – настолько огромной, что больше ничего в моей голове уже, кроме нее, не помещалось. Даже слезы. И оттого они побежали из моих глаз безостановочно, настолько опустошающе, что я не мог ничего с этим поделать. Да и не хотел. Они просто лились и все, как струи воды. То, чего стараются добиться психотерапевты – чтобы человек прорыдался, – чего не смогла добиться Джейн за полтора десятка сеансов, сейчас сделала эта догадка, настолько простая в своей вновь открывшейся предельной ясности, что я не понимал, почему она так долго вылезала, продираясь, продвигаясь откуда-то изнутри к сознанию.

– Мама, а почему дядя плачет? – спросил тихий детский голосок слева.

Даже если бы я хотел голоску ответить, я бы не смог – в горле стоял спазм. Поэтому я просто отвернул голову к иллюминатору, даже не пытаясь унять эти реки. Сколько их там накопилось за десятилетия!

Я понял, почему мать перед смертью просила похоронить ее не в Москве, а именно на родине – на окраине Твери. Она всю жизнь не любила доставлять никому неприятности, а тут попросила перевезти ее после смерти в другой город… Потому что там жил он! И потому что знала: он захочет лечь с ней рядом – если не в жизни, то хотя бы после нее. А он тоже понимал, отчего она приняла такое решение – быть погребенной не в Москве, где мы жили, а в Твери. Потому что так его новой жене и новым родственникам будет удобнее положить его рядом, когда придет время. И оба – и отец, и мать – даже откуда-то знали, что родственники согласятся на этот необычный шаг.

Они любили друг друга все это время! Несмотря на то, что какое-то событие, неведомое мне, раскидало их, оторвало с кровью друг от друга, она всегда любила его, а он любил ее! Поэтому она так часто плакала. Поэтому она не хотела, чтобы он приходил. Поэтому однажды после его случайного прихода проронила сквозь слезы: «Мне хочется умереть». А я, тогда еще 12-летний мальчишка, ненавидел его и думал, что он ее обидел.

Он ее действительно обидел – тем, что