пожелаю. Одно из преимуществ того, что твой брат находится в зоне боевых действий, — это то, что родители не слишком сильно заморачиваются насчет того, куда я иду, чем занимаюсь, с кем провожу время, хорошие ли у меня отметки, какие у меня планы на летние каникулы и в какой колледж я собираюсь поступать.

Со всем этим родители жутко надоедали Боазу — и смотрите, к чему это привело.

Дов накрывает своей рукой мою:

— Повеселись на всю катушку, красавчик. Только сумку не забудь.

На Перл платье с глубоким вырезом.

— Мама Голдблатт тебя выпустила из дому в этом? — Я не могу сдержать удивления.

Перл показывает мне серый кардиган:

— Не зря же Бог придумал что-то вроде этого.

Она забирается на заднее сиденье машины Цима, наклоняется и утыкается носом в мой затылок.

— Ты симпатично пахнешь, — хмыкает девушка.

Цим прижимает ладонь ко лбу с таким видом, словно закрывает глаза от слишком яркого солнца.

— Блеск. Сейчас-сейчас… — Перл шумно втягивает воздух носом. — Так пахло от Боаза.

Я отталкиваю ее:

— Ты серьезно?

— Я девушка. У меня острое обоняние. А может быть, одеколон китайский. Так или иначе, я помню, как от него пахло. — Перл еще раз принюхивается ко мне и откидывается на спинку сиденья. — Ммммммммммммм. Запах влюбленности.

Мне никогда в голову не приходило, что Перл может быть влюблена в моего брата. Это глупо.

Я почесываю шею. Может быть, я переборщил с одеколоном.

— Ладно, слушайте-ка. Напомните мне, зачем мы премся на эту вечеринку? — спрашиваю я. — Чед Пост, он же тот еще хрен.

— Мы туда идем, потому что тебе надо расслабиться, Леви, — улыбается Перл. — Отвлечься. А может быть, там найдется кто-то, кто потрогает твою улитку.

— Можно подумать, ты этим не занимаешься каждый день, — фыркает Цим.

— Не называй это улиткой, — рычу я на Перл. — И нечего упражняться в красноречии, когда нам надо разработать стратегию.

— Да нет, девушка права, — вздыхает Цим.

Ну ладно, ладно. Мой опыт в контактах с противоположным полом блекнет в сравнении с Перл и Цимом. Но я уже говорил, за прошедший год я заметно возмужал. Теперь все должно пойти лучше.

— Какую стратегию ты предлагаешь? — спрашиваю я.

— Ну, ты мог бы какую-нибудь бедняжку напоить вдребезги, — говорит Перл. — Но это банально. И спорно с точки зрения морали. — Она опускает стекло в окошке и закуривает сигарету, грубо нарушая правила, установленные Цимом. — Надо что-то придумать.

Дома у Чеда Поста Перл сначала флиртует с парнем, который ей в подметки не годится. Она быстро теряет к нему интерес и переключается на зануду, любителя научной фантастики.

Цим где-то исчезает с Мэдди Грин, такое с ним случается на четырех из пяти вечеринок, но при этом он клянется, что она — не его подружка.

Я брожу по дому, слыша обрывки разговоров. Разыскиваю Ребекку Уолш, хотя она никуда не ходит без Дилана Фредрикса. Чед Пост хватает меня за плечо:

— Чел, я слышал про твоего братана.

— Спасибо. — Я морщусь.

С какой стати мне потребовалось отвечать «спасибо»?

— Ты небось жутко рад, что он дома?

Угу. Вот только он из своей комнаты три дня нос не высовывает, а если говорит — то три слова, не больше.

— Ну да.

— И как он?

А я что, сказал, что он не выходит из своей комнаты и не произносит фраз длиннее трех слов?

— Отлично.

— Круто! Пивка хочешь?

— Само собой.

Чед шагает к бочонку.

Мне неловко. Я его назвал «хреном», но, может быть, он не такой уж плохой. Чед возвращается с голубым пластиковым стаканчиком, останавливается рядом со мной и обводит взглядом гостиную.

— Боаз такой крутой. — Чед наклоняется ко мне. От него пахнет чем-то вроде «доритос». — Как думаешь, он там кого-нибудь кокнул насмерть?

— Правда, я не знаю, Чед.

— Слышь, я думаю, то, что он сделал, это круто. Не, я не то чтобы взял и так же сам поступил… мне просто неохота… ну это… просыпаться затемно, есть всякое дерьмо, спать в палатке и подрываться на минах, но парням, которые все это делают, респект и уважуха.

— Так и передам.

— Ну, круто! Скажи брату спасибо за то, что он уберег нашу страну от террористов и всякого такого.

— Заметано, скажу.

Чед уходит. Я ищу глазами, где бы сесть. Хочется разыскать такое местечко, где меня никто бы не доставал, нет, если, конечно, это не будет Ребекка Уолш или Софи Олсен.

Я устраиваюсь в любовном кресле, оставив вторую половинку свободной.

Беру просроченный номер журнала «Time» и стараюсь сделать вид, что с интересом его листаю. На обложке — солдат. Шлем. Пустынный камуфляж. Усталое, покрытое пылью лицо. Темный загар.

В кресло рядом со мной втискивается Перл:

— Ну вообще. Он читает! Это непременно привлечет к тебе полчища девиц. — Она берет у меня стаканчик и делает здоровенный глоток теплого пива. — А Ричард где?

— А ты как думаешь?

— С Мэдди Грин? Как это предсказуемо!

— Слушай, вот если бы я не знал тебя получше, я бы решил, что ты ревнуешь.

— Ой, я тебя умоляю! А ты? Как продвигается проект «Улиточка»?

Я машу рукой, чтобы Перл освободила место рядом со мной.

— Ты должен разработать стратегию, — упрямо произносит Перл.

— Неужели ты никогда не устаешь от этого? — ворчу я. — Сколько можно надоедать людям? Это же какая уйма работы!

— Мне такая возможность не каждый день выпадает, чтоб ты знал. Мама Голдблатт лишила меня дарованного Богом права на флирт, отправив меня в общину.

Мама Голдблатт удочерила Перл, когда той было одиннадцать месяцев от роду, и с того самого дня, когда она сошла с трапа самолета в роли матери-одиночки с младенцем на руках, мама Голдблатт проявляла чудеса суперопеки. Вот как иначе объяснить ее решение отправить девочку — полукитаянку-полуеврейку в девичью католическую школу? Сама она утверждает, что верит в систему раздельного обучения, но я вот что думаю: знай мама Голдблатт, что Перл пойдет своим путем и в шестнадцать лет лишится девственности, наверное, она избавилась бы от иллюзий и отправила дочку в самую обычную школу.

— А ты матери сказала, куда идешь?

— Сказала, что иду потусоваться с тобой. — Перл обвивает рукой мою шею. — Мама Голдблатт никогда не волнуется, если я с тобой. Ты безопасен.

— Блеск. Безопасен.

— А что? Ты предпочел бы быть опасным?

Я кладу журнал на столик. В точности на то место, где взял его.

И забираюсь в глубь здоровенного кресла:

— Сам не знаю, каким я хочу быть.