На самом деле нас, каждого, столько же ужасных, не только похожих, но и глобально одинаковых мириад, сколько ужасных мириад звёзд на небе… и в вечном времени твоя жизнь и жизнь людская всякая, заняла она своё место и живёт себе, живёт и нет ей конца, потому что у Книги нет последней буквы – их всё прибывает в Книге, и долгая история не закончится никогда. Эта долгая история – бесконечна, и вглубь, и вдаль, и вширь, и куда хочешь.

И не закончится теперь уже ночь, не забудется, не сотрётся… когда исчез вдруг, всякий звук и когда Луна взошла и замерла, будто кто подвесил её на гвоздь… или лучше – прибил её гвоздём, и когда Вадим увидел прямо перед собой сложенный из камней колодец… не сотрется, раз так случилось.

Как можно натуралистически описать ночь любви? Не обернулся бы такой натурализм пошлейшей пародией…

…её сводили сильнейшие судороги. Вся выгнувшись, опираясь на затылок и пятки, она словно переламывалась надвое, потом снова падала вниз и бросалась от одного края кровати к другому. Кулачки ее были стиснуты, большой палец прижат к ладони; минутами она раскрывала руки, ловя растопыренными пальцами и комкая все, что ей ни попадалось. Нащупав шаль… она вцепилась в нее…

…это подействовало, как сильнейший удар хлыста. Она так неистово рванулась, что выскользнула из рук…

Еще несколько замедленных судорог – и она бессильно затихла. Она лежала посредине кровати, вся вытянувшись, раскинув руки; голова, поддержанная подушкой, свисала на грудь. Она напоминала младенца Христа. Он нагнулся и долгим поцелуем прильнул к ее лбу.

Лампа горела ярким белым пламенем, освещая беспорядок спальни, сдвинутую с мест мебель.

У неё вырвалось несколько бессвязных слов.

Мало-помалу глубокий покой разлился по её лицу. Лампа озаряла его золотистым светом. Оно вновь обрело свой очаровательный овал, слегка удлиненный, изяществом и тонкостью напоминавший козочку. Широкие веки прекрасных глаз, синеватые и прозрачные, были опущены. Под ними угадывалось темное сияние взгляда. Тонкие ноздри слегка напряглись; вокруг рта, несколько большого, блуждала смутная улыбка. Она спала, разметав свои черные, как смоль, волосы. 17

Уверен, многие, и прочитав ссылку, не сразу вспомнят это описание, а ведόмые любопытством и жаждой знаний, добравшись до оригинала… кто улыбнётся; кто-то, может, обидится, а может, рассердится за то, что его так провели. Но лишь из стремления показать, как можно запутаться в иных этих описаниях и мельканиях жизни и принять одно за другое, но ни в коем случае не из желания, ни оскорбить вкуса читателя, ни памяти автора, я устроил такую подтасовку, изменив… ну, буквально, пару слов.

Ох, как это непросто описать ночь любви!

Так жимолость сплетается с вьюнком;

Так повилика нежно окружает

Перстнями кряжистые пальцы вяза.

О, я люблю тебя, люблю безумно!

( Они засыпают)18

…это тоже про любовь и нежность, которые, раз случившись, не забудутся и не сотрутся, хотя, конечно же, очередная мистификация.

Смешно, смешно было наблюдать эту кукольную комедию, но надо было дальше, и Пётр Анисимович зашёл в парадную дверь издательства «Z», фасад которого выходит… но кому какое дело, куда выходит фасад издательства «Z»?

Вахтёр: Вы?!! (дальше нечленораздельно).

Крип: Я! Кто у меня в кабинете?

Вахтёр: (нечленораздельно).

Крип: (нечленораздельно, а потом членораздельно). Я спрашиваю, кто у меня в кабинете?

Понятно стало Петру Анисимовичу, что вахтёр ему не помощник.

Также понятно, – читал Пётр Анисимович, – что там, сейчас, наверху, Бимов и Бомов или Бим и Бом… что-то ищут – редактор, при этом, совсем выпустил из памяти третью, женскую тень на шторах кабинета, похожую на Франческину и Смеральдину, на синьору Лавинию и на Веру.

Пётр Анисимович бросился вверх по лестнице, но удар грома, настоящего теперь, не бутафорского и поделочного, остановил его, и тут же, сверху на лестнице, в открывшемся проёме окна и в распахе молнии Петя увидел Веру. С размётанными руками, она была сам, сама ангел хранитель, заступница и Агафья, Перпетуя, Аксинья-полухлебница, дева Еннафа, дева Валентина и дева Павла, и преподобная мученица Евдокия… и пока главный редактор нанизывал в своей голове такие баранки сравнений и уподоблений, настоящая Вера спустилась к нему и горячо, в самое ухо зашептала, что там, в кабинете, Бимовы и Бомовы делают обыск, и что Бомов ей лично сказал, что большое подозрение падает на него.

– Не надо туда идти, – продолжала шептать Вера, – я боюсь за тебя.

«Конечно же, туда идти не надо… надо, на квартиру Вадима», – и снова у Петра Анисимовича не обошлось без кладбищенских защёлок: «Клац и клац», – и снова он сжал в руках портфель с рукописью, поцеловал Веру в лоб и выбежал из издательства «Z», фасад которого выходит неизвестно куда.

Гром теперь, на набережной, вошёл в силу, и молния поддала. При этом, как и прежде, ни одной капли не падало на мостовую. Дома и телефонные будки стали высвечиваться, будто негативы в журнале судебно-медицинской экспертизы. В высветах, Крип, постоянно оборачиваясь, как если бы он был грабитель, или домушник, или… словом, как если бы он был какой-то человек с нечистой совестью, постоянно оборачиваясь, заметил, что за ним, на одном и том же расстоянии, не приближаясь и не отдаляясь, притороченные к нему, будто телега к коню, скользили по ротозейничающим стенам домов тени.

Тени замирали, когда замечали на себе Schulterblick (взгляд из-за плеча) Петрухи; замирали, как и должны замирать все любые, застигнутые на своём соглядатайском деле соглядатаи, приклеиваясь к свету освещённой молнией стены.

Но надо было оторваться от слежки и Пётр Анисимович ударился в закоулки и проходные дворы… Смешно… будто от соглядатаев можно куда-нибудь удариться.

Иногда Пётр Анисимович оказывался в таких колодцах, что казалось, из них нет никакого выхода, но, отмечая глазом где-то в углах и раздрызганных подъездах неприглядность жизни, он, всё же, выбирался: «Входите тесными вратами, – совсем неконтекстуально бился у него в висках голос апостола, – потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель…» – и он находил какую-нибудь узкую щель, и погибель откладывалась.

Гром с молнией перестали и не пролились… Как бывает: страдали – и не получилось… воспламенялись чувствами – а оказалось… что и он другой, и она не та; и не пролились.

«Сбежать, оторваться» – но все узкие места и тесные врата закончились, и Пётр Анисимович выпал на широкий проспект. На проспекте ни одного человека и только вдали, как в бессмертной «Шинели»: «Вдали, бог знает где, мелькал огонёк в какой-то будке, которая