В современной Грушевскому российской историографии — при всей разнице суждений о государственном развитии Руси — было принято считать, что «конечной станцией» киевской истории есть монгольское завоевание середины XIII века. Именно здесь всех попросили из вагонов. Монголы не просто установили новый режим собственного владычества в Восточной Европе, но несколькими военными походами физически уничтожили сердцевину государства — Южную Русь. Стержень, на который была нанизана сложная система политических, экономических, культурных, социальных отношений, был вынут, и вся громада рассыпалась на разного размера обломки. Судьба этих осколков — Владимирского княжения, Новгорода, Галицко-Волынской Руси, Полоцка и т. д. — была различной, большинство с течением времени утратило самостоятельность, и именно в различии исторических судеб просматривалось указание на начало какой-то другой истории. (Здесь неявной аналогией было падение Западной Римской империи и образование на ее территории варварских королевств.)

Грушевскому необходимо было преодолеть эту пропасть и утвердить, что послемонгольская история — не какая-то «новая», но все та же, прежняя история прежнего населения, неизменно проживающего на своих исконных местах с доисторических времен. Только часть истории этого народа оказалась отражена на страницах Галицко-Волынской летописи, потому что на западе сохранилась княжеская династия. Это не беда, ведь подлинная история невидима для княжеских летописцев. Монголы уничтожили князей и княжескую власть на остальной территории народа. Но это даже к лучшему: освободившись наконец из-под репрессивной власти князей, народ зажил гораздо сообразнее со своими потребностями и чаяниями — образовав демократические «автономные» общины с выборными предводителями. Не стало князей, не стало и источников. Именно отсутствие сведений об этих территориях в источниках (следим за мыслью Грушевского, проделывающей здесь salto mortale) и есть доказательством, что народ вернулся к естественной для него организации в виде общин. Истоки этой излюбленной идеи Грушевского столь же методологического характера («клейким веществом» истории есть непрерывное существование народа), сколько и идеологического свойства (Грушевский, помним, был человеком выраженных социалистических убеждений)[29]. Плохо ли, хорошо ли, но мост от киевской истории к послемонгольской был переброшен.

Снабженная славянской «предысторией» и периодом Киевской Руси украинская история, по мнению Грушевского, приобретала свое природное начало и нормальный континуитет. Национальная история по определению должна быть «длинной». Историк вполне осознавал связь между «длинной историей» и подъемом национального сознания. Готовя предисловие к новому, уже третьему, изданию «Истории Украины-Руси» в 1913 году, он отмечал:

Возрождается сознательность и активность общественности, оживают традиции. Понимание украинской истории как единого продолжительного и беспрерывного целого, идущего от начал или даже из-за начал исторической жизни сквозь все перипетии ее исторического развития до наших времен, входит все глубже в сознание и перестает даже посторонним казаться чем-то странным и еретическим, как казалось десять лет назад, когда начинал выходить этот труд. […] Наверное, не пройдет еще полных десяти лет, и конструкция украинской истории как органического целого от начала исторической жизни русских племен до нашего времени будет казаться таким же нормальным явлением, как десять лет назад казалось (и сейчас кажется людям, не имевшим случая над этим задуматься) вклеивание украинских эпизодов в традиционную схему «государства Российского»[30].

По совпадению, десять лет исполнялось именно в 1923 году, когда Грушевский вел переговоры о возвращении на Украину, чтобы возглавить фактически все исторические учреждения ВУАН. Новый «киевский период» Грушевского, безусловно, способствовал тому, что люди, прежде «не имевшие случая», задумались над его схемой украинской истории. Даже развенчание и последующее осуждение Грушевского как «буржуазного» (которым он не был) и «националистического» (каковым он все же был) историка не нарушило уже устоявшегося образа украинской истории как «длинной» и «непрерывной». Все последующие «Истории Украины» начинались с «древнейших времен», а Киевскую Русь рассматривали как безусловную часть исторического опыта украинцев, даже при том, что формирование самих украинцев относили к значительно более позднему периоду.

С расстояния времени становится очевидным, что «длинная история» стала крупнейшим вкладом Грушевского в украинскую культуру и идеологию. Размышляя над этим, Джон Армстронг именно Грушевскому отводил почетное место «отца украинского национализма», отмечая, что

…обеспокоенность древним прошлым, longue duree, не просто присутствует [в украинской мысли] всего XX века, но и представляет собой ядро националистического аргумента. […] «История Украины-Руси» занимает центральное место на моей книжной полке, поскольку представляет собой наиболее впечатляющий памятник исчерпывающей учености XIX века. Я совершенно некомпетентен судить, является ли версия киевской истории и ее наследия, представленная Грушевским, более «правдивой», чем другие версии. С антропологической точки зрения подобные вопросы теряют смысл, если только речь не идет о конструировании мифа.[31]

Со схемой Грушевского, следовательно, произошла метаморфоза, только частично предусмотренная ее создателем. «Увесте истину, и истина свободить вы», — поставил историк эпиграфом к первому тому. Эпоха «позитивного знания» верила, что «истина», «правда» достигается путем научного поиска. «Научная история» не может быть «неистинной». Чем более «по-научному» она устроена, тем ближе становится она к Истине. Это убеждение автор «Истории Украины-Руси» разделял со своими читателями, что и обеспечило, в конечном счете, успех. Однако Джон Армстронг заметил:

Сколько образованных украинцев действительно прочитали эти десять томов и внимательно сравнили их, скажем, с пятитомной историей России В. О. Ключевского? Как, следовательно, можно утверждать, что Грушевский сыграл незаменимую роль в эволюции мифа украинской идентичности?[32]

Ответ ученый находит в предположении, что научная история сама была частью наднационального интеллектуального мифа девятнадцатого века, мифа о науке и научности.

* * *

Сегодня едва ли кто-либо отважится писать украинскую историю в ее «короткой» версии. «Длинный» нарратив господствует в украинском историописании уже больше века и все еще считается единственно «научным» отчетом о прошлом. Однако предыдущие замечания подсказывают, что выбор между двумя версиями истории — «короткой» или «длинной» — идеологический, не «научный». Каковы бы ни были различия между ними, обе версии разделяют, по существу, одни и те же эпистемологические основания. Это — конкурирующие «национальные истории» (притом «короткая» версия даже последовательнее национальна). Вопреки всем усилиям, прилагавшимся в течение столетия к тому, чтобы примирить и согласовать их, «короткая» история Украины так и не была до конца ассимилирована в «длинном» нарративе. Все еще широко бытует убеждение, как в общественном сознании, так и в академической историографии, что именно «казацкий период» снабдил украинцев уникальным, не совпадающим ни с каким иным, историческим опытом. (В отличие от, скажем, «киевского», «литовского» или «польского» периодов, неизбежно превращающих значительные сегменты прошлого украинцев в «поле битвы» с версиями истории смежных народов.)

Начав с