Шрифт:
Закладка:
Впрочем, большинство искателей аутентичной античности в XVIII веке ограничивались Италией, никогда не продвигаясь южнее Неаполя.
Рубеж XVII и XVIII века прибавляет к числу путешественников еще одну фигуру — натуралиста, человека, который путешествует по миру не ради спасения души, удовольствия или пользы, не ради образования, а с целью познания природы вещей.
Уже перед тем путешествовали ученые-гуманисты, колеся от библиотеки к библиотеке, посещая друг друга, теперь же к кругу путешествующих ученых приобщаются натуралисты, заинтересованные миром собиратели раритетов природы, редких растений, окаменелостей, минералов, а еще больше — старинных надписей, монет и медалей. Коллекционирование всегда сопровождало путешествия, однако развитие экспериментальных наук придало ему новый смысл и измерение. Члены английского Королевского общества, возникшего в 1660 году, во время своих частых заседаний осматривают привезенные издалека объекты, проводят над ними опыты, дискутируют возникающие из этого выводы для науки. Королевский Медицинский коллегиум в 1668 году отправляет своего члена доктора Эдварда Брауна в четырехлетнее путешествие, следствием которого стал обширный отчет, опубликованный для коллег и вскоре переведенный на немецкий и французский.[36]
После публикации в 1735 году великим Карлом Линнеем «Системы природы» дескриптивный аппарат естественных наук приобретает статус универсального средства познания мира. Появляется возможность систематизировать и классифицировать все немыслимое многообразие видимого мира, а значит, распределить на группы и установить связи родства между ними. Проблема остается только в одном — накоплении достаточного количества эмпирических данных, научном описании растительного и животного мира, геологических формаций и т. п. Линней создал собственную научную «империю», отправляя учеников и сотрудников в разные уголки мира — в обе Америки, Ближний Восток, Австралию[37]. С тех пор фигура ученого-натуралиста, путешествующего с гербариями и коллекциями минералов, постоянно записывающего и зарисовывающего что-то в свой дневник, становится настолько привычной, что впоследствии даст пищу пародийным литературным образам вроде жюльверновского Паганеля.
Путешественники XVIII, а во многом и XIX века не просто делают географические открытия, нанося на карту архипелаги и моря, до того совершенно неизвестные науке. Именно в это время европейские путешественники (а за ними, читая дневники их путешествий или воспоминания о путешествиях, и европейская публика) заново «открывают» огромные пространства в Старом Свете. Эти территории, преимущественно лежащие к востоку и югу от «Европы», в «философской географии» просвещения предстают как «найденные», только что описанные и отмеченные на карте, хотя некоторые из них были наследниками древних, а может, самых древних цивилизаций человечества. «Философская география», создателями которой были столько же действительные путешественники, сколько и «путешественники в креслах», никогда не оставлявшие уютных кабинетов, не просто фиксирует наличие других культур, традиций, верований, языков и т. д. за пределами Запада. Она, такая география, нагружает новооткрытые территории определенными смыслами, объясняет открытое и описанное для западной мысли, или, выражаясь более современно, «присваивает» их для Европы. Именно путешественники, как утверждает Ларри Вулф, во многом оказались ответственными за формирование в европейском воображении пространства, которое назовут «Восточной Европой» — пространства, застрявшего между азиатским прошлым и европейским будущим, между варварством и цивилизацией[38]. Подобное расположение — на географической карте, но одновременно и на шкале исторического прогресса — стало возможным благодаря тому, что более или менее одновременно Запад конструирует образ другого своего антипода — Ориент, с которым будет ассоциироваться культурная отсталость, социальная застылость, деспотизм политических режимов и т. п.[39]. Путешественники и все более популярная в Европе «путевая литература» становятся средством, с помощью которого на Западе распространяется и впоследствии закрепляется образ той или иной страны.
Классическим примером здесь может служить радикальная перемена, которую претерпела в европейском сознании Греция[40]. Вплоть до конца XVIII века Греция в «философской географии» Запада продолжает оставаться частью Леванта, ориентальной страной, малоотличимой от других регионов Восточного Средиземноморья, где господствовала Оттоманская Порта. Грецию еще не воспринимают как бесспорную родину европейской цивилизации, а в поисках античности предпочитают ограничиваться предлагаемыми Большим туром римскими имитациями в Италии.
В современных греках видят или поучительный пример того, как с течением времени и под чужеземным господством может деградировать до полного падения некогда великий народ, или в лучшем случае — «благородных дикарей», чей примитивный образ жизни соответствует дикости окружающей природы. Те из европейских путешественников, кто посещает Левант, не раз с удивлением и раздражением отметят неожиданный эффект: народ выглядит чужеродно на фоне античных руин и пейзажа, бывшего свидетелем взлета Афинской демократии. Эмоционально европейцы не чувствуют солидарности с христианами, оказавшимися под властью Порты.
В 1830 году Якоб Фаллмераер публикует свою теорию о том, что древнее эллинское население было вытеснено в результате нашествий славян, сейчас, собственно, и составляющих этническую основу современных греков[41]. Те, кто сейчас живет подле славных остатков античной цивилизации, имеют к ней такое же, а может, и меньшее отношение, что и приезжие европейцы. Действительно, чем еще можно объяснить непостижимый и вопиющий диссонанс между величием сохранившейся в руинах истории и убожеством населения?
Наполеоновские войны 1796–1815 годов сделали невозможным Великий континентальный тур во Францию и Италию. Война заставила искать новые маршруты, а военная удача Британии принесла симпатии Блистательной Порты к британским «туристам» (слово появляется именно в это время), впервые открыв возможность относительно безопасных путешествий в Грецию. С началом XIX века все большее количество европейцев отправляется в Грецию, которая быстро сменяет Италию в качестве эталона аутентичной античности. Европейские путешественники этого времени представляют собой довольно разношерстную толпу: аристократы в поисках свежих впечатлений и сексуальных приключений, дипломаты на государственной службе, ученые и художники на службе у первых двух. Практически все они считают, что стоит унести с собой на память не только воспоминания, но и частичку знаменитого места. В этом спорте коллекционирования, включавшем подкуп османских чиновников, откровенный грабеж, скрытую кражу, участвуют все: британцы, французы, немцы.
Европейцы считают, что имеют право выламывать статуи и демонтировать барельефы: ведь именно они являются настоящими потомками античной цивилизации и единственными, кто может оценить эстетическую и историческую ценность ее остатков. Османские власти и сами греки не проявляют интереса к руинам, ничего не знают об античном наследии земли, на которой живут. Греция начала XIX века представляется огромным брошенным владельцами музеем, где каждый желающий может пополнить свою коллекцию. Искатели артефактов нанесли древним сооружениям больший урон, чем все предыдущие века вместе взятые. Лорд Элгин, английский посланник в Константинополе, которому Британский музей обязан своей коллекцией скульптур из Парфенона, изначально
