дом в Белоруссии, тот самый, где мы жили до того, как ушли в леса. В большой печи всегда горел огонь, и от нее шло приятное тепло. На углях, распространяя райский запах, пеклась картошка. А снаружи ветер шевелил траву на просторном лугу. Казалось, ничто не сможет нарушить этот мир и покой. И только через несколько лет я пойму, каким бесчестьем было бы для них не принять в дом Михаля. У бабушки и дедушки было все: и покой, и здоровье, и благосостояние. И Михаль должен был стать частью этого спокойного мира. Для них это был способ отдать небесам долги, отблагодарить небо за его дары. Они так и сделали.

Поезд снова остановился. И дверь вагона вдруг распахнулась. На людей пахнуло сильным холодом. По очереди мы начали выпрыгивать из вагона. Кругом все было бело. Шел снег, дул втер. Вся природа заледенела, как наши сердца. Мы понятия не имели, куда нас привезли. И только потом узнали, что это место называется Биркенау, что это лагерь смерти и расположен он в Польше.

Военные разделили нас на две шеренги. Я огляделась по сторонам, но не увидела ни бабушки, ни дедушки. Было темно, наверное, уже наступил вечер, а то и ночь. Военные принялись светить нам в лицо мощными фарами. При этом они нас видели, а мы их разглядеть не могли. Вдали поднимался столб дыма с красноватым отсветом внутри. А может, я ошибаюсь. Мы стояли, пошатываясь, совсем без сил, и не знали, что делать дальше, как себя вести, о чем просить, о какой помощи умолять. Ни бабушки, ни дедушки с нами не было, их куда-то увели. Я не понимала зачем, ведь мы даже не попрощались. И вдруг в голове мелькнула мысль: я их больше не увижу. Не знаю, это мне показалось или было на самом деле, но помню две сгорбленные старческие фигуры, которые отдаляются от меня и уходят, взявшись за руки. Они идут навстречу своей смерти.

Михаля тоже от нас отделили. Он был мальчик здоровый, мог вполне стать рабочей силой у немцев. С ним мне тоже не дали попрощаться. Его увели вместе с другими узниками.

Лагерь был огромный. Десятки бараков стояли справа и слева от железнодорожных путей. Меня повели налево, его направо.

Все произошло очень быстро. Ко мне подошел какой-то военный с темными, аккуратно зачесанными назад волосами и долго смотрел мне в глаза. Видимо, его смутило, что глаза у меня голубые, как и положено быть глазам арийцев. Внешне я была похожа на немку. Он завернул мне веки, потом снова опустил их и улыбнулся. Пощупал мне руки, потом ноги. Мне было три года, но выглядела я старше своих лет. Я пухленькая, в теле, и сил у меня – хоть отбавляй. Как раз то, что ему нужно.

Он приказал забрать меня у мамы.

Он меня выбрал. Теперь я принадлежала ему.

Тогда я не знала, кто это. Но узнала очень быстро. Меня привели в барак, битком набитый детьми, такими же, как я. Все теснились на нарах из неструганого дерева. С нар свешивалась то рука, то нога, то выглядывали испуганные глаза. Мы все были грязные, запах стоял жуткий. Я видела глаза детей, безразличные, лишенные всякого выражения. Глаза тех, кто давно не видел света и, наверное, думал, что никогда больше не увидит. Потом, уже в бараке, мне объяснили: меня отобрал сам доктор Йозеф Менгеле. Это имя я запомнила: Менгеле. Оно было у всех на устах. И у всех вызывало ужас. С этого дня он стал частью моей жизни. Мне повезло? Отчасти да. Я стала подопытным животным для экспериментов, которые он проводил на живых детях.

3

На маме было что-то вроде жакета в сине-серую полоску. Юбка тоже серо-синяя, а на ногах – пара сабо. Голова обрита наголо. Она взяла меня на руки и сказала, чтобы я не боялась. С момента нашего прибытия в Биркенау прошло несколько часов. Окончательно нас еще не разделили. Сидя у нее на коленях, я вообще ничего не боялась и не плакала. Жизнь в белорусских лесах научила меня прятать свои эмоции. Если покажешь себя слабой, беззащитной страдалицей, враг непременно этим воспользуется и станет вымещать на тебе свои худшие инстинкты. Если же, напротив, будешь спокойна и бесстрастна, вполне может случиться, что тебе удастся его привести в замешательство, и он инстинктивно отступит. Самыми скверными бывают люди неуверенные. Они орут, исходят пеной от злости, а на самом деле пытаются скрыть, и прежде всего от самих себя, насколько им не по себе. Я очень быстро это поняла: те из депортированных, кому удавалось не выдавать своего страха, имели больше шансов выжить, чем те, кому не удавалось скрыть свою слабость. Конечно, быть сильным в лагере смерти очень трудно, почти невозможно. Но у меня это получалось – думаю, совершенно бессознательно. Я была еще не в состоянии до конца понять, что со мной происходит. Так я и выживала, в сумраке, который обволакивал меня, но окончательно в себя не затягивал.

Врагов хватало повсюду, и я их быстро распознавала. По большей части это были длинные белобрысые парни с белой кожей, под которой отсутствовало сердце. Некоторые отрастили себе усики а-ля Гитлер. Им хотелось быть похожими на своего повелителя. А сердца им, похоже, удалили еще при рождении. Под формой перекатывались мощные мускулы. Они от макушки до лодыжки были пропитаны нацистской идеологией. И не было никакой возможности хоть чуть-чуть соскоблить эту ядовитую пленку. Единственным ответом на любые их действия стало молчание. Молчать – и всё. Чтобы не убили.

В тот день, когда мы прибыли в лагерь, один из таких парней подошел к нам. В руках он держал дощечку с надписью и иголки. Иглы складывались в номер. Мой был 70072, мамин – 70071. Парень знаком приказал мне лечь на железный топчан. Потом, все так же молча, велел закатать рукав и обнажить левое предплечье. Я отважно протянула ему руку, стараясь не смотреть на него. Мама вынуждена была все это наблюдать, стоя в нескольких метрах от меня. Ничего сделать она не могла. Могла только присутствовать при процедуре, не имея возможности вмешаться. Такие же, как мы, узники записывали наши имена в документы. Это были другие узники… они сотрудничали с немцами, помогая им в самых грязных занятиях. Потом я узнаю, что среди них есть те, кого к этому принуждали, но