Шрифт:
Закладка:
После очередных анализов, снимков и манипуляций с моим телом, о которых мне сложно рассказать, врачи пришли к выводу, что у меня частичная атрофия зрительного нерва.
Выяснилось, что нерв, который передает сигналы от глаза к мозгу и обратно, у меня поврежден. У большинства людей он относительно одинаковый, а у меня истончился, часть нерва умерла, а оставшийся фрагмент продолжает умирать.
Лечить глазной нерв опасно и больно. Но вариантов нет. Как-то раз в стационаре – я ходил на дневное отделение – ночевать в больнице не хотелось, мне сказали, что будут делать уколы под глаза, чтобы лекарство максимально быстро добиралось в нужное место. Сначала тебе закапывают в глаза капли – кажется, лидокаин, – а потом колют на три миллиметра ниже глаза. Сейчас уже не могу сказать, насколько глубоко кололи. Но эффект был интересный – под глазом образовывался мешок, он чернел, потом желтел, как синяк, и набухал так, что глаза было не открыть.
Вскоре уколы закончились, и мне назначили постоянное физиолечение. Тогда я впервые услышал слово «электрофорез». Электроды обматывают ватой, смоченной спиртом, засовывают в нос. Включают небольшой заряд тока, иногда увеличивают мощность. Я ходил на процедуры почти каждый день. По просьбе мамы и физиотерапевта меня записывали на месяц вперед. Так вместо учебного расписания у меня появилось лечебное.
Я запомнил еще один способ лечения электричеством. К глазу мне присоединяли кругляшок, от которого к аппарату шли провода, и пускали небольшие по мощности заряды тока. Так врачи старались поддержать мой умирающий нерв, раскачать его, чтобы мое зрение еще больше не упало.
Самым неприятным лечением были капельницы. Мне делали их курсами. Через пару недель кожа вокруг вен пожелтела, а пальцы на руках после процедуры совсем не слушались, было тяжело завязывать шнурки на ботинках. Сейчас, говорят, капельницы делают со специальным катетером, и такого эффекта быть не может. Но в 2007–2009 годах я не задумывался о том, правильно и грамотно ли меня лечат. Почти автоматически я выполнял все.
Все это лечение я проходил в Иванове. Врачи советовали поехать в Москву, но у города не было квоты для пациентов вроде меня на 2007 и 2008 годы. Это означало, что мне не могли дать направление в Москву. Нам с мамой сказали: «Лечитесь сами». Мама ходила за направлением четыре раза. После этого пошла в городскую больницу. Но и там побоялись – не дали направления в Москву.
В Иванове меня смотрел самый известный и уважаемый в городе офтальмолог. Сейчас я понимаю, что он вел себя высокомерно. Для него я был одним из бесчисленных пациентов, отличался лишь необычным заболеванием. Как лечить меня, заносчивый патриарх ивановской офтальмологии не знал. В итоге мы с мамой поехали за свои деньги на консультацию в самую известную глазную клинику Федорова. Там нас записали к известному врачу. Она тоже смотрела на меня, как на диковинку из провинции. Тогда оба эти врача казались мне очень взрослыми, знающими людьми. Сейчас я думаю, что они потеряли в своих кабинетах желание помогать. И у главного офтальмолога в Иванове, и на приеме у известного врача в Москве мне казалось, что меня консультируют нехотя, по большой милости. В клинике Федорова нам ответили, что мы приехали не туда. А надо нам в институт имени Бурденко, он считался самым авторитетным научным центром по изучению и лечению невропатологических проблем. Там мне сразу сделали МРТ. Ездили мы туда раз в три месяца, делали новые снимки. Нам предлагали операцию на головном мозге. Мама посмотрела на тех, кто проезжал по коридору, – они были как овощи. От операции мама отказалась, и я благодарен ей за это решение. Я не уверен, что сам бы смог тогда решить, нужна ли мне операция или нет. На МРТ у меня нашли кисты в головном мозге, которые на него давили. Но сказали, что это нормально. Врачи прокомментировали, что если мы не согласны на операцию, то восстановления зрения надо просто ждать и лечиться дальше. Через пару лет лечения я понял, что у меня осталась только воля и абсурдная уверенность, что в какой-то момент что-то щелкнет – и зрение вернется. Врачи говорили, что точных прогнозов мне никто не даст.
Воспоминание мамы
В институте Бурденко нам дали рекомендации, сказали, что у тебя высокое артериальное давление и это опасно, тебе нельзя нервничать. Я старалась не говорить тебе то, что могло бы заставить тебя переживать. Но ты все равно много нервничал.
В больницах
Основная проблема больниц – пространство, общение с врачами и больными; все это отнюдь не мотивирует тебя на выздоровление. Все, что окружает пациентов, в основном угнетает, а не помогает поправиться. Если, конечно, не считать мотивирующим само желание – побыстрее сбежать из этих серых стен. Что я видел, когда лежал в дневном стационаре областной больницы? Много пожилых людей медленно идут по коридору в сторону столовой за кашей или супом цвета пионерлагеря, потом обратно. В определенные часы к ним пускают посетителей, кто-то из пациентов плачет.
В моей палате лежали мужчины трех поколений. Самый пожилой (ветеран войны), мужчина лет 60 и лет 40. Самый молодой был почти полностью парализован, было тяжело смотреть, как за ним все время ухаживает жена. Средний все время ворчал, а самый старший бодрился. Все они стояли на очереди на лазерную коррекцию зрения. Врачи предупредили их, что после операции нельзя спать на той стороне, где прооперированный глаз. В 2007 году после операции сразу не выписывали из больницы, как сейчас, нужно было несколько дней лежать в палате. И средний мужчина уснул-таки на запрещенном боку, начались осложнения. Мужчина узнал об этом и заплакал. Вообще в палате часто плакали.
Нигде в городе я не видел одновременно столько пожилых и чаще всего одиноких людей. Многие из них лежат в больнице сначала с одной проблемой, потом – с другой. Я смотрел на все с ужасом и понимал, что так не хочу. Не хочу ходить по больничным коридорам. Смотреть в больничные окна. В те годы я ходил во всем черном и постоянно слушал книги. Но как-то раз я шел мимо палат в буфет за пирожком с яблоком, и у меня сел телефон, но наушники
