на сортоиспытательном участке. А когда были опубликованы первые стихи, я понял, что мне недостает филологического образования, того «прожиточного минимума» филологической образованности, который как воздух необходим каждому писателю, и решил поступать в университет. Спустя пять лет я был выпускником дневного отделения филологического факультета.

Все это, вкратце пересказанное мною, — не только фрагмент личной биографии. Не мне одному приходилось после войны «выбиваться в люди», становиться на ноги, это была судьба народа, судьба поколения. И потому время это, хотя и относительно короткое, стало несомненной вехой в моей человеческой и творческой судьбе. Научиться писать — и даже языком художественно выразительным — думаю, не составляет для многих непосильной задачи. Но пишущий — еще не писатель. Писатель рождается тогда, когда он созревает как гражданин и в нем вырабатывается умение определять истинную меру вещей; он смотрит на жизнь уже не глазами досужего наблюдателя, а глазами исследователя, способного хладнокровно взвешивать и сопоставлять, эмоционально переживать и нравственно оценивать разнообразные события и факты, судьбы и характеры, идеи и поступки. Иными словами, когда человек обретает активную позицию в жизни и сквозь сетку своих философских и социальных воззрений составляет для себя определенную схему жизни и определенную программу поведения в ней. Чтобы предупредить недоумение, оговорюсь: не некую отвлеченность, не некую сухую и безжизненную схему, от которой веет холодом абстракций, а ту схему и ту программу, которые связаны нерасторжимо с самой действительностью, лежат в ее живописном и никогда не пересыхающем русле.

В русле жизни народной, в русле испытаний и бед, радостей и свершений народа, в русле войны и в русле мира.

— Действительно, многие прозаики военного поколения считают минувшую войну фундаментом своего жизненного опыта. О чем бы ни писали они, сознание их неизбежно обращено к военной поре, к боевой юности: война словно не отпускает их от себя, держит на привязи. Совпадает ли это ощущение войны с вашим собственным?

— Мнение о том, что многих писателей фронтового поколения «не отпускает» война, давно уже устоялось. Но мне оно не кажется столь уж неоспоримым, по крайней мере в применении к моему литературному и жизненному опыту. Я считаю, что война служит своего рода эпицентром огромного множества событий, тем эпицентром, волны от которого распространяются повсюду и во всех направлениях, а если говорить о шкале исторического времени, то — и вниз (в прошлое), и вверх (в современность). А мысль писательская — как парус, скользящий вдоль этих волн, недаром ведь в десятках и сотнях книг авторы вновь и вновь, верные воспоминаниям, возвращаются к предвоенным, военным и первым послевоенным годам, а то вдруг, сбросив на время свинцовый груз памяти, «выныривают» в наше сегодня, но и в этом сегодняшнем дне чувствуем мы и запах пороха, и холодок смерти, и горечь утрат, и неутихающую боль материнских сердец. Мне думается, в этой жестокой, но одновременно и праведной силе неотпускающей памяти состоит главное значение войны для литературы.

Военный писатель, на мой взгляд, должен быть в своем творчестве не столько баталистом, сколько мыслителем, не столько «тактиком», сколько «стратегом». Не описание разрозненных боевых эпизодов, как бы ни были они сами по себе занимательны и остры, а постижение того порыва, что роднит и объединяет эти бесчисленные эпизоды, — вот настоящая и вполне разрешимая для прозаика задача. Матросов закрыл грудью амбразуру дзота, а потом еще более двухсот героев повторили его подвиг. Но значит ли это, что о каждом из двухсот нужно непременно писать книги, и не будут ли такие книги очевидным повторением? Воинский характер, а в равной мере и фронтовой эпизод нуждаются в обобщении, лишь тогда получат они ту магическую власть над читателем, какая доступна художественной литературе. Поэтому трудно или даже невозможно ответить на ваш вопрос, что называется, «в лоб», как невозможно, пожалуй, и образ войны, сложившийся в моем сознании, впрямую сличить с тем же образом, живущим в сознании моих коллег, которых, как вы заметили, «держит тема». Война, повторяю, эпицентр (не пространственный, конечно, а исторический), и тема войны, если понимать ее широко (а лишь такое понимание вправе претендовать на точность), — ключ к разгадке национального народного характера, к разгадке эпохи, а вернее сказать, разом нескольких эпох нашей истории, ключ к широкому и правдивому изображению жизни, к эпической панораме.

— В свое время вы отдали дань жанру лирического повествования, например в «Верстах любви». Чем психологически объясняется ваш переход к такой крупномасштабной вещи, как незавершенный еще роман «Годы без войны?

— Начнем с выяснения самого понятия «лирическое повествование». Разночтение этих слов сделалось в нынешней литературе едва ли не обычаем. Некоторые критики склоняются к тому, что лирической может быть лишь малая художественная форма, другие — за лирику вольно и невольно выдают зафиксированный в слове «поток сознания». Наверное, ни та, ни другая точка зрения не соответствует истине. По-видимому (со мной могут не согласиться, и, возможно, эти несогласные будут правы), «лирическое» естественно и справедливо отождествить с «поэтическим» — в том его расширенном значении, какое, скажем, использовал Гете в заглавии своей автобиографии: «Поэзия и правда», а без поэтической струи редко обходится и художественная проза.

Душевная жизнь человека, его психологическое состояние находится под пристальным наблюдением конечно же не только поэтов, но и прозаиков. Проза, ограничившая себя фиксацией внешних проявлений, проза, отчетливо лишенная лирического начала, или (что то же) начала поэтического, подобна заглохшему роднику, она безжизненна и пуста. И потому содержащееся в вашем вопросе неявное противопоставление малой, «лирической» формы форме крупной, «эпической», в моем представлении, — ошибка. Такая расстановка жанров неточна, ибо лирика — неотъемлемое достояние «большой прозы». Думаю, вряд ли нужно приводить какие-либо доводы «за», если сказать, что самое лирическое произведение «большой прозы» — это «Война и мир» Л. Н. Толстого. Лирическое именно в силу той открытой и откровенной реалистичности показа душевных движений людей, которая господствует в толстовской эпопее. Мировоззрение эпохи, ее нравственный и психологический климат, умонастроения её современников и свидетелей художник неминуемо должен пропустить сквозь призму лирического, так сказать, через свое «я», иначе это будет фотография, а не картина.

Так что между «Верстами любви» и «Годами без войны» вовсе не лежит пропасть, отделяющая эпос от лирики; просто романы эти по своему жизненному материалу непохожи друг на друга. Я всегда полагал — и мнения этого держусь и ныне, что у художника каждое произведение должно быть хотя и закономерным в ряду его книг, но в то же время неповторимо своеобычным и по замыслу, и по исполнению. Всякая новая вещь должна быть для него явлением,