Игорь не мог бы точно сказать, когда в нем что-то поломалось. Возможно, еще в тот момент, когда он решил избавиться от Жени, сознательно жестоко вычеркивая ее из своей жизни. Слишком сильна становилась привязанность, которой не должно было быть в принципе. И нужно было попрощаться с ней так, чтобы больше встречаться не захотелось — ни ему, ни, самое главное, девушке. Сделал все, чтобы она забыла о нем навсегда. А если бы и вспоминала — то только с ненавистью, помноженной на обиду и разбитые чувства. И чтобы самому помнить: дорога в ее сторону закрыта…

А может быть, первая трещина появилась позже: когда попытка бегства от себя и от прошлого не увенчалась успехом. Когда понимал: чем дальше от дома, тем сильнее тянет вернуться, чем больше прошло времени с последнего разговора с Женей, тем больше хочется… ничего не хочется. Менять решение он не стал бы, даже если бы имел такую возможность. Поэтому хотел одного: перестать думать об этом. Выгнать воспоминания, вычеркнуть, и никогда не возвращаться к мыслям о несчастном бездомном подростке, который мог бы вообще не появиться в его жизни.

Смешно, конечно же. Все это бред и мелочи. И он бы, наверное, посмеялся, не будь это так больно.

Игорь сломался по-настоящему, придя в сознание на больничной койке и ощутив свою полную беспомощность и зависимость от других людей. «Хозяин жизни», всегда уверенно ею управлявший, да еще и позволивший себе управлять другими, не мог пошевелить ни одной конечностью, только моргал глазами. Говорил с большим трудом, но и этим не увлекался: запекшиеся губы и распухший язык не очень вдохновляли на такое геройство.

Его кормили через трубочку. Приносили и забирали утку. Делали какие-то процедуры, которым не было ни края, ни конца. Были вежливы, внимательны и предусмотрительны. Однако, Игорь прекрасно видел: вся эта забота хорошо оплачена, а в целом персоналу на него было наплевать.

Какой-то мужик, наверное, самый главный лечащий врач (он представлялся, но Игорь не запомнил), каждый день навещал, осматривал, рассказывал Игорю, как у него все прекрасно заживает, и какие радужные прогнозы… с учетом тяжести случившейся аварии. На таких скоростях, как правило, вообще не выживают. А он вот — выжил, и уже счастье. Правда, пока не ясно, как скоро начнет двигаться… И начнет ли… Но, вообще, конечно, должен начать. У них клиника самая современная, и не таких на ноги ставили.

Где-то на середине «беседы», в которой один вещал, а второй был просто вынужден слушать, Суворов делал вид, что засыпал. В целом, он очень был удивлен, когда очнулся, и не на том свете, а на этом. Так-то, он с жизнью еще в полете попрощался. И теперь не знал: благодарить навороченную тачку, напичканную всевозможными примочками, обязанными спасти водителя, или ненавидеть ее — за то же самое. За то, что жизнь спасла, но не совсем такую, как надо бы…

Самое хреновое, что во всем его покалеченном организме осталась лишь одна очень важная часть, которая работала на ура — сознание. Лучше бы он в бреду валялся или все время спал.

Чертова прорва времени, позволявшая думать бесконечно. О том, что когда-то не успевал обдумать, и даже о том, чего раньше и в мысли не допускал. Столько полезных идей появлялось, только бери и воплощай! Но Игорь не мог их даже озвучить кому-то, чтобы записали. Куда уж до реализации…

Это все было слишком похоже на жалость к самому себе — самое ненавистное и отвратное, что могло бы с Суворовым приключиться. Старательно фиксировал моменты, когда замечал подобное, переключался. Строил планы. Запоминал идеи. Развивал их по максимуму. Доводил до абсурда. Возвращался к началу. Сочинял совсем уже непростительный бред. И так — пока не отключится, не провалится в спасительную тьму, подаренную очередным обезболивающим.

Но все это не спасало от главной проблемы: Игорь внезапно понял, что он никому не нужен. Его пару раз навестили ребята, которые вытаскивали из покореженной машины, вызывали Скорую и полицию, потом сопровождали до самой клиники. Они-то, наверное, и постарались, чтобы Суворов попал не в затрапезную городскую больницу с койками в коридоре, а в нормальную хирургию. Но парням было явно не по себе, когда они видели беспомощного, молчаливого хозяина, и они сбегали при первой возможности.

Светка прилетела почти сразу же, как узнала о происшедшем. Кажется, она поседела, пока ждала, чтобы Игорь пришел в сознание. Об этом сообщила в свойственной ей, тараторящей манере. Она еще несколько дней поторчала в этом городе, навещая Игоря, делая вид, что ей очень хочется сидеть рядом и любоваться его состоянием. Потом сообщила, что возвращается домой. Якобы, не дело так надолго оставлять его без присмотра.

Родителям вообще никто ничего не сказал: боялись довести обоих до инфаркта. Не нашлось ни одного смелого, чтобы сделать этот звонок. Светка знает — и достаточно. Она так ему об этом и заявила:

— Как хочешь, Игорь, я звонить не буду. Придешь в себя — сам расскажешь.

А ему, собственно, было без разницы, когда они узнают. Вряд ли бы хоть один сорвался, чтобы проведать. Слишком у них много было важных дел.

Вот Женя, наверное, уже поселилась бы в палате. И ничто бы ее не остановило: ни правила клиники, ни ее занятость, ни какие-то еще причины. И, уж точно, она всегда нашла бы, что ему рассказать, даже не слыша его ответов… А Игорь с удовольствием послушал бы.

Но Жени в его жизни уже не было. И оставалось только гадать: когда и где он, все-таки, поломался?