Он бросил недокуренный бычок в пепельницу, стоящую на столе.

* * *

Впоследствии я привык к тому, что, когда из его рук пропадала сигарета, это было признаком окончания диалога. На протяжении последующих нескольких месяцев мы останавливались на этом моменте бессчётное количество раз, а потом он исчезал за дверью бара, чтобы через неделю вернуться вновь и оказаться со мной за одним столом.

Порой, когда ему удавалось напоить меня, он, обладая талантом не пьянеть, провожал меня. Детали того, как я возвращался домой, всегда испарялись из памяти, но я знал, что он любил обнимать меня за плечи, когда мы шли по улице и меня шатало как ссохшееся судно в шторм.

В последнее время он будто стал частью окружающей обстановки бара, ещё одним дешёвым предметом декора, без которого интерьер более не казался завершённым. Алкоголь теперь продавался в комплекте вместе с его компанией и нелепыми диалогами. Время от времени он даже позволял себе остаться на ночь в моей квартире, пользуясь тем, что я был мертвецки пьян и не мог его выставить из-за отсутствия сил. Но и тогда он не переставал чертыхаться на другом конце матраса, в очередной раз бубня что-то о том, что я неправильно живу. В эти ночи я засыпал с лёгким привкусом табака на губах, толком не зная, курил ли сам или просто всё в комнате, включая меня самого, впитало запах незваного соседа.

Когда я на утро щурил глаза от адской головной боли, на подушке рядом никогда никого не было. На постельном белье оставалась почти незаметная вмятина, но поверхность кровати каждый раз была холодной. Насколько же рано он уходил и куда пропадал?

Однажды, поймав себя на этой мысли, я задумался о том, что даже близко не мог представить, как такое импульсивное и сумасбродное существо может существовать в повседневной мире. Где-то за пределами прокуренного тёмного помещения, в котором реальность часто смешивается с иллюзией из-за алкогольного угара и некогда позабытых сожаления… Кем он был?

Я не мог визуализировать его ни в качестве студента, просиживающего штаны за партой университета, ни в качестве работника, подчиняющегося воле начальника и исполняющего свои должностные обязанности. Казалось, он был создан для ночной жизни и исчезал с рассветом, потому что не был приспособлен для существования при свете дня. Его красные прокуренные глаза с сеткой лопнувших сосудов днём смотрелись бы абсолютно дико, а отсутствие каких-либо тормозов и язык без костей и вовсе разве что были способны послужить красным флагом для привлечения огромного количества проблем.

Я обыденно думал, что общество не переваривает таких пубертатных язв, и, должно быть, живётся ему крайне несладко, но он редко что-то рассказывал о себе, продолжая вести абстрактные беседы о людях и жизни, неделя за неделей вываливая на меня новые порции своих порнографических взглядов.

И образование-то у него превращало всех в зомбированных марионеток. И люди-то у него были тупоголовыми лицемерами с ложными идеалами. И привязанностей-то он никаких не признавал, считая, что в любых отношениях главными движущими силами являются эгоизм и поиск собственной выгоды. Особое место в наших дискуссиях занимала тема человеческих слабостей и страхов, которые он особенно жёстко высмеивал в присущей только ему одновременно одиозной, но вместе с тем забавной манере. По его мнению, конформисты, избегающие перемен, едва ли были кем-то значительнее муравьёв, бесцельно бегущих по дорожке сахара, которая ведёт прямиком к липучке для насекомых. А слабаки, не умеющие бороться с превратностями судьбы и не стремящиеся что-либо менять, чтобы сделать свою жизнь более сносной, и вовсе должны были выпилиться, дабы понапрасну не страдать и не тратить кислород. В его глазах я был и первым, и вторым, о чём он мне постоянно напоминал. При этом такое его отношение ко мне не мешало ему продолжать крутиться рядом. Я был не против. Хоть я по-прежнему не любил ввязываться в споры с другими людьми, с ним мой язык будто развязывался сам собой. Я ему — слово, он мне в ответ — десять, и так по кругу, пока он меня не спаивал или не сбегал.

Ему будто доставляло удовольствие напролом переть против всего, что считалось «нормальным», при этом чего он сам смог добиться в этой жизни было неясно. Также, как бы он ни бахвалился своей отстранённостью от всего, что касалось социальных норм, он всего лишь напоминал мне одинокого и падшего духом молодого человека, до сих пор не вышедшего из подросткового возраста. Несмотря на то, что его слова не казались фальшивыми и произносились с подлинной горячностью и едкостью, свойственной разве что упрямым и не заботившимся о своём лице юношам, я был уверен в том, что он не так уж безнадёжен, каким пытался казаться. В противном случае он уже давно оказался бы за решёткой или же в сточной канаве, избитый до полусмерти.

Кажется, мы пытались перевоспитать друг друга, но у него это явно выходило лучше меня.

Я стал намного распущеннее в проявлении своих эмоций. Правда, по отношению к нему эти эмоции чаще всего вырывались в форме злобы. Теперь я мог и открыто повздорить с ним без зазрений совести, и оскорбить в ответ, когда он перегибал палку. В конце концов общение с ним даже могло быть приятным, если бы он не имел привычки использовать в качестве примера на любой свой противоречивый тезис мою персону.

Так весну сменило лето, а затем наступила осень, пока всё враз не изменилось.

В один из вечеров я привычно толкнул ногой дверь бара и, по обыкновению заказав себе джин-тоник, а ему абсент, уселся на наше излюбленное место, которое уже никто даже больше не осмеливался занимать, зная, что оно негласно принадлежит нам.

Должно быть, я медленно превращался в алкоголика, но он говорил, что разум, затуманенный спиртом, на самом деле в сотню раз чище разума трезвого человека. Сделав глоток любимого напитка, я зажал в зубах фильтр сигареты и закурил в ожидании его прихода.

Секундная стрелка вяло ползла по циферблату наручных часов. За первой сигаретой последовала вторая, а затем и третья. По количеству выкуренного уже самому можно было отсчитывать растворяющиеся в дыму минуты. Вроде он говорил мне, что палочка благовония горит около 15 минут, сколько горит одна сигарета?

Лёд в стакане с абсентом растаял, а мой бокал уже давно опустел. Я не