Шрифт:
Закладка:
– Что за столпотворение? – спросил я тихо у лакея.
– Господа желают свидеться с Александром Васильевичем, – важно ответил лакей. – Выразить своё восхищение, припасть к ручке…
– А как сам генералиссимус?
Слуга закатил глаза и безнадёжно покачал головой:
– Вот, вчера только бульончик откушал несколько ложечек – и больше ничего. Доктора вокруг него крутятся с солями и примочками, да он их всех гонит от себя. Священника просил позвать. А вы тоже к Александру Васильевичу? – спросил в конце слуга.
– Да, хотел бы его увидеть…
– Позвольте узнать ваше имя.
– Добров. Семён Иванович Добров.
Слуга достал из кармана ливреи небольшой лист бумаги, содержащий какой-то список.
– Ага! – лакей многозначительно поднял брови. – О вас приказано доложить немедленно. – И ускользнул вглубь дома.
Вскоре он вернулся вместе с Аркадием.
– Ох, Семён, как я рад вас видеть, – сказал Суворов младший, пожимая мне руку. – Отец все спрашивал о вас.
Ожидающие аудиенции проводили меня завистливыми взглядами. Я снял шляпу, скинул епанчу. Слуга принял аккуратно мою одежду. Меня встретил грузный пожилой хозяин дома. Лицо у него было мясистое, краснощёкое, всем видом своим выражало дружелюбность. Он носил высокий парик времён Екатерины и красный бархатный сюртук с орденом Святой Анны.
Я представился.
– Очень хорошо! – сказал вкрадчиво Дмитрий Иванович Хвостов. – Но помните: никаких разговоров о войне! Он очень слаб. – Дружелюбное лицо состроило скорбную гримасу. В уголке глаз блеснули слезинки.
– Не буду, – пообещал я.
В покоях стоял едкий запах лекарств. Окна были наполовину задёрнуты тяжёлыми портьерами, так что дневной свет едва проникал в помещение. В лучах игриво кружились пылинки. У противоположной стены от окон стояла большая кровать с пологом. У кровати низкий столик, заставленный кружками, склянками, тарелочками. Низенький полный доктор в потёртом фраке, на носу очки, сидел подле кровати. Тут же застыли двое слуг, в любой момент готовые броситься по поручению. Под тяжёлым пуховым одеялом еле угадывалось тело. На подушке я увидел маленькую голову Суворова. Черты лица его заострились и пожелтели. Не голова, а череп, обтянутый пергаментом. Глаза ввалились. Граф Хвостов мелкими осторожными шажочками подошёл к постели.
– Александр Васильевич, – позвал он. – Александр Васильевич, пришёл Семён Иванович Добров.
– Да я уж чую, – неожиданно громко ответил больной, – Солдатским духом понесло. Добров, подите сюда. А вы, все, голубчики, покиньте нас.
– Но, как же, Александр Васильевич? – забеспокоился Хвостов.
– Да не помру я за пять минут. А разговор у нас с Добровым конфиденциальный.
– Что ж…, – пожал плечами граф и замахал руками на слуг и на доктора: – Живо! Живо в коридор!
С жёлтого пергаментного лица на меня смотрели острые живые глаза.
– Что рот раззявил? Выгляжу плохо? – попытался сострить Суворов.
– Нет, – мотнул я головой и подошёл ближе.
– Брось ты. Сам знаю: похож на мумию. Садись, рассказывай. У царя был?
– Был. – Я присел на краешек стула, там, где только что сидел доктор.
– Ах, запах от тебя какой славный. – Он жадно втянул ноздрями воздух. – Мундир старый, весь порохом пропах. Сапоги, дёгтем начищенные. Ко мне приходят все эти франты, да дамы плаксивые. От них несёт духами – опротивело. Так что там с Павлом Петровичем, – спохватился он.
– Доносы на вас кто-то пишет.
– Немудрено. Доброжелателей у меня, что у собаки блох.
– Император зол на вашу просьбу носить мундир австрийского фельдмаршала.
– Так что здесь такого? Я же просил разрешения носить только на приёмах у себя в доме. Впрочем, это теперь не важно. Какой мундир? Я к ночному горшку сам встать не могу. Все бока отлежал. До чего же противно быть беспомощным. На что еще разгневан император?
– Следствие ведётся по делу Каховского. – Я вкратце пересказал нашу беседу с Павлом. В конце добавил, что кто-то донёс об участии Суворова в готовящемся восстании.
Генералиссимус долго молчал. Потом обиженно сказал:
– Вот, глупость-то какая. Разве я желал когда-нибудь зла России? Разве я желал зла государю? Всю жизнь отдал за землю родную. Никогда не нарушал присяги. А меня в таком обвиняют… Знаешь, что я тебе скажу, Добров: убереги государя.
– От чего? – не понял
– От змеи, что он пригрел на груди. Чую я, кто вредительством занимается. Он же письмо моё подправил. Экий подлец!
– Кто же?
– Не догадываешься? Фон Пален.
– Не может быть! – замотал я головой. – Он денно и нощно заботится о государстве.
– Помяни моё слово. Никому, никогда этого не говорил, но тебе скажу: Павел – величайший государь. Жаль, что править ему недолго. Не перебивай! Я знаю, что говорю. Пред вратами смерти многие тайны открываются. Начинаешь видеть то, что другим не понятно. Если бы Павла Петровича окружали люди, преданные ему, если бы он не отталкивал тех, кто ему верно служить готов, то смог бы он поднять величие России. Екатерининские золотые времена показались бы жалким веком прозябания. Но он этого не сделает. А жаль! И времени у него осталось мало.
– Вы же его недолюбливали.
– Я и сейчас его не люблю, – честно ответил Суворов. – Но кто за ним? Безвольный Александр или трусливый Константин. Зверь проснулся в Европе, и скоро он захочет крови. Французских маршалов я бил, и ни разу не был битым. Но среди моих противников не было Наполеона. Он герой, он чудо – богатырь, он колдун! Кто его усмирит? Рано или поздно захочет этот зверь покорить Россию. Павел Петрович правильно говорил: России надобно отдохнуть от войны, сил набраться. А мы все лезем: то за Дунай, то в Италию, то в Голландию…
Он ненадолго умолк, тяжело прерывисто дышал, затем вновь заговорил:
– Ты, иди, Семён. Господь с тобой! Помни, что я тебе сказал. Будь честен и не изменяй присяге. Передай императору, коль вновь увидишь его, огромную мою благодарность за заботу о солдатах наших пленных. И пусть простит меня, ради Христа. А фон Палену не верь, – добавил он мрачно на прощание.
* * *
От Суворова я тут же направился к фон Палену.
– Мне нужно еще раз увидеть императора, – потребовал я.
– Одного приёма было недостаточно? Вы все равно не смягчите гнев Павла Петровича относительно генералиссимуса Суворова. Потом, и сами попадёте под горячую руку. Хотите
