усваивают питательные вещества так, что усвоенные элементы способствуют размножению. Другими словами, существует некий logos, некая целенаправленность в том, каким образом растение развивается и формируется. Это исключительно важно, поскольку эгоцентричное или по меньшей мере тричное ценностное суждение (характерное для первого периода, который я назвал мифологическим) уступает место суждению о действительности. Последнее основано на наблюдении, а значит, оно гораздо содержательнее, чем ценностное суждение: оно учитывает связь между функциями — не только хронологию очерёдности, но также организацию, функциональную непрерывность между различными этапами питания растений и этапом размножения.

В аристотелевской биологии есть и другой аспект: понятие тождественности, или равнозначности функций, свойственных животным, растениям и человеку. Одни и те же функции могут выполняться во всех трёх царствах различными способами, в различном порядке. И тем не менее, они сравнимы друг с другом. Здесь Аристотель приходит к такой теории функций, которая по степени абстракции намного превосходит все достижения его предшественников. У животных в дополнение к treptikon, то есть к способности расти, имеется ещё и to aisthetikon, то есть способность чувствовать. Подобно тому, как to treptikon складывается из питания и размножения, aisthetikon также включает в себя две функции: во-первых, aisthesis, способность воспринимать, чувствовать, а во-вторых, orexis, желание, присущее животному и щееся как следствие aisthesis. Животное обладает восприимчивостью и подвижностью, подвижность выражается в виде желания, порыва. Это немного похоже на thumos, который мы только что отметили в теории Платона. Ощущение — это — hedu kai luperon, а aisthesis — это способность воспринимать hedu kai luperon, то есть приятное и мучительное (оба эти качества суть hedu kai luperon). Из способности испытывать приятные и неприятные ощущения возникает orexis. Порыв, который заставляет бежать от боли и толкает на поиски удовольствий, — это движущая сила всего живого, вернее, любого животного, поскольку у нас нет доказательств того, что растение может испытывать удовольствие или боль. А животное совершенно точно испытывает и удовольствие, и боль. В рамках — aisthesis существует также phantasia aisthetike, сенсорное, чувственное воображение. У животного, или хотя бы у некоторых животных, находящихся по сравнению с остальными организмами на довольно высокой ступени развития, есть простая память, mneme, противопоставляемая anamnesis. Anamnesis присущ исключительно человеку, поскольку он предполагает наличие воспоминаний, работу сознания, напряжение памяти. Mneme — это прямая, самопроизвольная память. А — anamnesis — это способность активного запоминания или припоминания. Соответственно, для животных, по крайней мере для самых развитых животных, характерны чувства, сенсорное воображение, пассивная память и, наконец, желание, а как следствие желания — движение. Чего же не хватает животному, чтобы сравняться с человеком? Ему не хватает способности к рассуждению, — to logistikon, логического мышления. Ему также не хватает возможности свободного выбора, bouleutikon, умения принимать решение, точнее говоря, анализировать имеющиеся варианты и произвольно выбирать. То есть у животного отсутствует свобода выбора, proairesis, способность выбирать то, что предпочтительно с логической точки зрения. Таким образом, разум и свободный выбор — это прерогативы человека, однако по природе своей человек не так уж сильно отличается от животных.

В теории, которую я здесь изложил, существенно то, что она не выстраивает никаких мифологических и прежде всего моральных схем для каждого уровня, а, наоборот, стремится показать, как различные функции выражаются в жизнедеятельности растения, животного и человека. Эта преемственность особенно заметна в представлении о постепенном переходе от растения к животному. Начиная свои размышления с животных, населяющих море, или же с морских растений, Аристотель заявляет, что деревья вполне можно назвать «наземными устрицами»{8}. Процесс развития устриц в море не слишком отличается от процесса развития растений на суше. Ведь устрицы действительно не перемещаются в пространстве и развиваются, постепенно разрастаясь, наращивая ткань. Они формируют раковину, укрепляя её с каждым новым слоем, и в итоге на поверхности образуется заметный рельеф, так что по уплотнениям на устричной раковине можно судить о её возрасте примерно так же, как судят о возрасте дерева, срубив его и сосчитав кольца ствола. Многие морские животные, имеющие раковину, и вправду растут, наращивают раковину так же, как дерево утолщает ствол, окружая камбий годичными кольцами. По этой причине, говоря о живых существах более низкого уровня развития, мы не можем однозначно отнести их к растениям или к животным. А потому не следует пытаться во что бы то ни стало выстроить иерархию. У растительного и животного царства есть, скажем так, общий ствол. И это утверждение справедливо по сей день. Простейшие организмы мы называем живыми существами, которых, собственно нельзя причислить ни к животным, ни к растениям. То есть простейшие организмы можно считать существами, предшествующими какому бы то ни было разграничению между животными и растениями.

К слову, данная аналогия — функциональная аналогия — распространяется и на другие области, и, основываясь на этой аналогии, мы можем отчётливо представить себе, чтÓ Аристотель понимает под инстинктом. Пчёл, которые строят улей для хранения мёда и разведения потомства, Аристотель сравнивает с растениями, которые окружают плоды листьями, тем самым защищая их. Инстинктивные механизмы, наподобие строительства улья или гнезда, сопоставимы с определёнными способами роста у растений, имеющими какую-то видимую целесообразность. Разрозненные действия животных, например пчёл, которые сооружают улей и определённым образом располагают внутри улья медовые соты, выстраиваются в схему, сравнимую с ростом дерева, с ростом, нацеленным на репродукцию, размножение. Просто процессы эти происходят по-разному. Модели развития растений и животных отличаются, но у них есть функциональное сходство, иными словами, существует некая функциональная корреляция между различными процессами. У наименее развитых, наименее сложных организмов нет тех функций, которые сформировались и выделились у наиболее развитых животных. У них нет, например, воображения, способности к предвосхищению, той самой phantasia aisthetike, свидетельствующей о накопленном опыте и позволяющей использовать этот опыт в ситуациях, смежных с теми, что имели место ранее. По словам Аристотеля, у муравьёв, червей или пчёл phantasia aisthetike отсутствует. Муравьи, черви и пчёлы полностью лишены воображения, они работают и строят подобно тому, как растёт растение. Сообщество муравьёв строит муравейник, а пчелиный рой сооружает улей точно так же, как растение развивается и пускает побеги, из которых затем вырастают ветви и листья. Именно здесь и проявляется инстинкт. Инстинкт — это некая способность строить жилище, сравнимая с развитием, с механизмом роста у растений. У животного это называется инстинктом, у растения это определённый механизм роста, определённая форма развития, предполагающая то или иное строение листвы, тот или иной состав листвы, ту или иную форму, которую принимает растение, те или иные свойства, — специфические именно для этого растения. Следовательно, если