class="p1">Погода стоит необыкновенная; с самого дня, как я вернулась домой из Школы Креста и Страстей, на небе ни облачка. Обожаю такие периоды, когда каждый день похож на предыдущий и кажется, что это будет продолжаться вечно, – дни сменяют друг друга, полные все той же безукоризненной, неизменной синевы, потому что светает в четыре, а закат наступает так поздно, что по-настоящему никогда не темнеет, и все сущее кажется подвешенным где-то вне времени, застывшим, как цветок в стеклянном пресс-папье. Воздух насыщен причудливой энергией, будто орбиты Мира людей и Потустороннего мира максимально сблизились и трение двух вселенных преобразуется в томную, чувственную магию. Совершенно невозможно сосредоточиться на чем-либо дольше, чем на несколько минут, без того, чтобы мои мысли не умчались прочь, словно мошкара над ручьем, кишащим рыбой, – та самая мошкара, что замирает неподвижным облаком, а потом уносится с таким проворством, будто обладает даром мгновенного перемещения. Когда все вокруг до такой степени полнится силой и нереализованным потенциалом, кажется немыслимым, что ты так и не увидел ни одного фейри; и с самого возвращения я продолжаю навещать Брайдстоунский лес, отчаянно надеясь, страстно желая хоть что-нибудь увидеть. Но там пусто! Даже не возвращалось чувство, что за мной наблюдают, – я помню, так было весной и еще в тот день, в моем укромном уголке…

Возможно, я слишком многого хочу. Фейри всегда были коварными, взбалмошными созданиями. Может, когда я перестану желать, чтобы что-то произошло, тогда-то оно и приключится, но… ох, как трудно не хотеть того, чего в глубине души жаждешь больше всего на свете.

Мама и сегодня работала в саду – как ей это удается в таком пекле, не знаю. Все, чего хочу я, – прохлаждаться в летнем платье, а она усердно занимается, изучает материал для книги. На этот раз будет не книга стихов, по ее словам, а настоящая книга, серьезная. Мама предполагает, что назовет ее «Сумерки богов»: это будет история о том, как христианство свергло с пьедестала Старых, стихийных богов, в которых верили кельты, – сперва загнав их под землю, сделав хозяевами Полых холмов, сидами; в конечном счете, превратив в лепреконов, пук, брауни и строевых фейри [8]. Мне кажется, это печальный и ужасный конец для Старых богов, способных иметь множество обликов одновременно, быть молодыми и старыми, мужчинами и женщинами, людьми и животными.[9] Лучше бы они все погибли в какой-нибудь великой и благородной последней битве, сказала я маме, а не зачахли и скукожились, как старые генералы в Килмейнхемском госпитале, со своими медалями и стульчиками для купания – точь-в-точь пикси в зеленых гетрах, охраняющие горшки с золотом. Мама согласилась, но сказала, что секрет Старых богов в том, что по-настоящему христианство их так и не одолело; они просто в очередной раз преобразились и ушли глубже в землю. Ирландский католицизм, утверждала она, содержит много элементов, которые вовсе не являются христианскими, а проистекают непосредственно из древних языческих религий. Многие ирландские святые – это просто архаичные боги и богини, завизированные папой римским, а так называемые святые колодцы (подобные тому, что находится в Гортахерке и куда миссис О’Кэролан ходит лечить ревматизм) не что иное, как старые кельтские места поклонения духам воды. Стародавние жертвенные камни часто украшали христианскими символами. В деревне в графстве Фермана есть стоячий камень – старое божество, которое превратили в епископа, с колоколом, посохом и митрой! [10] Да и часть церковных праздников, включая Рождество, Михайлов день и Хеллоуин, – это старые кельтские Лугнасад и Самайн, христианизированные, выдрессированные и лишенные былой языческой силы, словно цирковые львы с выдранными зубами.

Так печально, что великим дням богов и воинов суждено было сойти на нет. Но стоило как следует подумать, и я поняла мамину точку зрения – возможно, христианству при всем его высокомерии не удалось продеть прошлому кольцо в нос и повести к алтарю, чтобы оно преклонило колени перед крестом. Возможно, случившееся освободило прежних божеств от форм и характеров, навязанных людьми, и позволило наконец стать теми, кем они хотели быть, свободными от забот и ответственности этого мира, чтобы снова охотиться и играть в бесконечных лесах потусторонних краев.

Если Потусторонний мир не утрачен, а просто скрыт – словно завернулся в плащ волшебный, покров небес,[11] – то, возможно, в него еще могут проникнуть те, кто наделен достаточной восприимчивостью. Возможно, он совсем рядом со всеми искренне стремящимися к нему.

И вот наконец мои догадки подтвердились. В Брайдстоунском лесу было нестерпимо жарко: лиственный покров удерживал разогретый воздух внизу, и он окутал все вокруг плотным, безжалостным одеялом. Воцарилось изнуренное безмолвие – птица не запоет, ветка не шелохнется. Только дрейфовали пушинки чертополоха, лениво кувыркаясь в воздухе, похожем на густой кисель. Деревья источали некую ауру, для которой я не могла подобрать название… Это не было ни чувство, что за мной наблюдают, ни электрическое покалывание от предвосхищения того, что вот-вот случится. Нечто более зыбкое, некое ожидание; оно заманивало меня все глубже, пока я в конце концов не вышла на лужайку, где точно раньше не бывала. Брайдстоунский лес не слишком большой – всего-то несколько акров на склоне Бен-Балбена, – и я не сомневалась, что знаю каждый его уголок, каждую ложбинку, но эта поляна выглядела новой, незнакомой. Воздух был таким недвижным и тяжелым, что я как будто раздвинула занавес, входя туда. Свет, проникающий сквозь дубовые кроны, испятнал травяной ковер; один туманный, пыльный луч падал на небольшой замшелый камень. Там-то, на камне, я их и нашла – пару сдвоенных крыльев, как у бабочки, хотя я ни разу не видела бабочек с такими большими и изящными крыльями. В них было что-то стрекозье, что-то кружевное – да, они выглядели изысканнее, чем игольчатое кружево из Кенмэра, а их цвет напоминал о масляных разводах на воде.

Крылья фейри. Я вообразила, как крошечная фигурка, не больше моей ладони, взбирается на камень, сбрасывает на мох старые, изношенные крылья; как новые, сжатые бутоны юных крыльев раскрываются на миниатюрных плечах, расправляются, высыхают на солнце, пока их обладательница сидит в ожидании, шевеля ими время от времени; и в конце концов они становятся достаточно крепкими, чтобы она смогла с тихим жужжанием взмыть с камня и унестись в пеструю листву.

Я принесла находку домой, спрятала между страницами какой-то книги по ботанике. Поразмыслила, стоит ли говорить маме. В детстве ее часто привозили в Крагдарру – мои бабушки были кузинами. Интересно, видела ли она когда-нибудь что-то в лесу – что-то странное, чудесное; не из нашего мира, а из более