В целом организация обители была такая же: «отовсюду видимая, яко зерцало,» главная церковь монастыря, перед ней площадь, а кругом — четырехугольник келий. Но, Господи, как же скромно выглядел этот деревянный храм, подпираемый почерневшим бревенчатым срубом трапезной! Как непохож был Троицкий монастырь времен Сергия Радонежского и Дмитрия Донского на величественную обитель-крепость Смутного времени, где жил Ивашка!

У писаря кольнуло сердце от досады за столь скромный вид киновии, но разочарование быстро прошло; стремительно разворачивающийся вокруг него водоворот событий схватил его и потащил за собой, несмотря на ивашкины попытки остановиться и осмотреться. Пёстрая, словно ярмарочная, толпа, где смешались люди в крестьянских армяках и монашеских рясах, накатила сзади, как морская волна, потащила, толкаясь и гомоня, к церкви и пихнула в спину прямо к крыльцу, куда в это время вышли Великий князь и игумен Троицы.

Преподобного Сергия Ивашка узнал бы и с закрытыми глазами. Отличался Радонежский особой, мягкой поступью, еле слышным перекатом с пятки на носок — походкой человека, привыкшего много ходить пешком.[8] Дмитрий Донской, узнаваемый по богато вышитому поясу и ярко блестящим доспехам, вышагивал в сафьяновых сапогах твердо, словно заявлял каждым своим шагом право повелевать и приказывать. Белый, шитый золотом невесомый плащ, накинутый поверх зерцального доспеха, взлетал при движениях, медленно опадая за спиной. Чудилось, будто ангел-хранитель незримо следует за князем, овевая его, как опахалами, своими белоснежными крыльями.

Князь и игумен на ходу продолжали явно волнующий их обоих диалог, время от времени кидая быстрые взгляды в народ, собирающийся на монастырской площади.

— Не только ясы и хивинцы присоединились к Мамаю, — шептал игумен князю, склонившему голову почти к его губам, — буртасы, вытеснив мордву со средней Волги, тоже хотят расширить свои владения и прогнать русских с волжских берегов…

— Не то печаль, — отмахнувшись, перебил игумена Дмитрий, — их мы уже громили на Воже. Что слышно про Олега и Ягайло?

— Князья Рязанский и Литовский не придут на соединение с Мамаем…

— Крепко ли уверен, отче? — было заметно, что князь с трудом сдерживает волнение.

— Крепко, сын мой, — успокоил благоверного преподобный. — К Олегу с христианским увещеванием отъехал сам келарь, взяв с собой чернецкие полки Серпуховской и Стромынской обители…

— Самых головорезов, — хмыкнул князь…

— Побойся Бога, Дмитрий, — покачал головой игумен, — братия не станет проливать православную кровь. Токмо увещеванием одним надеется спасти от греха лютого рязанское воинство.

— Спаси их, Господи, от братоубийства, — перекрестился князь, — просвети их разум, здравы и благополучны возврати!

— Уж третий день, как полки стоят супротив друг друга. Ратники рязанские не желают идти на братьев по вере. Даже ближняя дружина Олега близка к бунту.

— Твои люди?

— Они есть везде, князь, где жива вера православная.

— И у Ольгерда?

— И у него тоже… — преподобный сделал паузу и впервые поднял глаза на князя. — Но за то, что тебе известно о всех делах Литвы, ты должен благодарить в первую очередь митрополита нашего Киприана. Это его молитвами Андрей и Дмитрий Ольгердовичи присягнули Москве и ведут под твою руку полки земель литовских из Стародуба, Полоцка и Трубчевска. Его стараниями в свите Ольгерда бродят невероятные сказания о твоём могуществе. Токмо поэтому, терзаем сомнениями, князь Литвы потерял много времени и не споспешествует Мамаю.

— Грешен, отче, — склонил голову Донской, — не послушал твоих увещеваний о пользе Киприана для княжества московского. Позволил гордыне глаза застить…[9]

— Бог простит, княже, — перекрестил Дмитрия Сергий, — не кручинься, не торопись и везде поспеешь. Вооружим ополчение великое, накормим, отдохнуть дадим. «Это твое промедление двойным послушанием обернется. Ибо не сейчас еще, господин мой, смертный венец носить тебе, но через много лет, а для других теперь уже венцы плетутся».[10]

— Хватит ли наряду на всех? — забеспокоился Донской.

— Изрядно ты ратников собрал, князь, — одобрительно кивнул Радонежский, — но ничего, сдюжим. Два года двадцать обителей денно и нощно ладили мечи и зерцала, лучшие оружейники ковали проволоку и вили кольчуги — всех оденем и ещё останется.

— Ты будто всё заранее знал, — вздохнул князь. — Почему мне не поведал?

— Ты бы всё равно не поверил, — ответил игумен, — да и зная, многого не изменишь… Других не изменишь… Только себя…

— Хорошо всё же и других менять. Рать у нас собирается великая. Охотников тьма, токмо обученных мало. Опытных воев — капля в море. А как забоятся ополченцы перед сечей да побегут? Может, дашь, отче, богатырей полков твоих чернецких для укрепления духа воинства православного? Ибо все знают, что сведущи они, как один, в воинском деле и наряде.

Преподобный задумался, словно погрузился внутрь себя, окинул глазами плотно запруженную народом площадь и согласно кивнул.

— Будут тебе ратники умелые, господин мой. Кого ты в передовой полк определил?

— Коломенских, самых крепких поставлю.

— Чернецы Симоновской обители укрепят их, княже. Племянник и воспитанник мой Фёдор лично поведёт их[11], — уточнил преподобный, — а охотники Пересвета и Осляби будут тебя беречь, ибо сам ты, господин наш, как хоругвь. Се ти мои оружницы и сторожа Троицкие…

— Стало быть, отче, ты обитель без охраны оставишь? Негоже так…

— Повернётся удача к Мамаю — никакая охрана не спасет Троицу, — печально улыбнулся игумен. — Но ты не сомневайся, князь! Нельзя тебе сомневаться! «Иди на поганых, призывая Бога, и Господь будет тебе помощником и заступником», — и тихо добавил: — Верь мне, Дмитрий! «Победишь супостатов своих, как подобает русскому витязю, государь наш».

Глава 4

Накануне

Три полных дня и две ночи ополчение, собранное московским князем Дмитрием Донским из тридцати русских городов, тянулось к Троицкой обители, приводило себя в порядок, разбирало запасы доспехов и оружия, накопленного для войска монастырскими мастеровыми. На просторном дворе сменяли друг друга пешцы московские и брянские, пронские и муромские, коломенские и залесские. Располагаясь на привал в киновии, они молились, причащались, одевались во всё чистое, оставляли самодельные войлочные крутины, самоструганные рогатины и прочее дреколье, получая взамен тщательно и качественно изготовленный воинский наряд с монастырским клеймом: для рядовых ратников — подбитые пенькой тегиляи, мисюрки, копья-сулицы, боевые топоры — клевцы и секиры, «ляцкие корды»; для десятников — колонтари, сфероконические шлемы-шишаки, похожие на церковные купола, да тяжёлые самострелы с «козьей ножкой». Сотники, самые опытные и обеспеченные, приходили оружные и доспешные, но они тоже вожделенно заглядывались на ладные юшманы монастырского изготовления, на иерихонские шеломы с медными назатыльниками, напоминающими по форме хвост рака, и на булатные клинки — штучные изделия, завораживающие своим внешним видом, напоминающим застывшую в металле змею, опасную и в то же время грациозную.