пела не переставая и готовилась. То и дело исполняла танцевальные па, вспоминая недавно разученные танцы. Она крахмалила кружева, гладила платья, указывала Марии, как правильно штопать чулки, чтобы шов незаметный получался, сама стирала нижние юбки, так как была недовольна тем, как Мария это делала. Она готовилась к балам, к обедам и к веселью. К танцам и вниманию мужчин. Других мужчин.

Потом Мария стала таскать воду в большую деревянную ванну, госпожа собиралась еще и мыться, ведь господам негоже быть в грязи, не холопы же. Ну, хоть к этому ее приучил Волков.

Он смотрел на все эти приготовления без всякого удовольствия. И едко ухмылялся едва заметно, представляя, как шепнет Брунхильде, что не возьмет ее к графу. Его так и подмывало сказать ей об этом. Но он так и не сделал этого. Он все равно не смог бы ей в этом отказать. Да и вообще, он давно уже понял, что мало в чем может отказать этой женщине, хотя временами, кажется, терпеть ее не мог.

Сыч и Максимилиан приехали после обеда.

– Ну? – спросил Волков, пригласив их за стол.

Сыч так сразу схватил хлеб, грязной рукой потянулся за куском сыра, что утром привез Волкову Брюнхвальд со своей сыроварни.

Кавалер оттолкнул его руку от большой тарелки, в которой лежал сыр, нарезанный крупными кусками:

– Говори.

– А что тут говорить, – произнес Фриц Ламме. – Ну, были мы у монаха, ну, видел я кладбище. В последней могиле ребенок похоронен. – Он опять потянулся к тарелке с сыром и продолжал: – Места там жуткие, дичь, глушь, как он один там живет, я бы там ночью рехнулся со страха.

– А он там точно живет? – спросил Волков.

– Живет, живет, – говорил Сыч, кусая сыр, как яблоко. – О, а ничего баба Брюнхвальда сыр-то делает, соленый. Я люблю, когда соленый. Иной сыр возьмешь, особо тот, что господа едят, так он никакой, что ешь его, что нет, так… Только брюхо набить, и то без всякого удовольствия.

– Вы видели монаха? – спросил кавалер у Максимилиана.

– Нет, опять дверь была заперта, – отвечал юноша. – Только вот Сыч сказал, что ночью монах там был.

– Откуда знаешь? – Волков опять глянул на Сыча, который очень охотно и с большим чувством ел сыр.

– Золу он выбрасывал и делал это после росы, – ответил тот, – когда уже солнце встало, иначе ее росой бы смыло.

– А что с могилой маленькой?

– Могила как могила, малехонькая, детская. А что там с ней не так? – удивлялся Сыч.

– Я думал, ты мне скажешь.

– Нет, про могилу нечего мне сказать.

– Нужно узнать, кто там похоронен. Поездить по окрестным деревням. Спросить, не пропадали ли дети недавно.

– Это можно, – сразу согласился Сыч, – только зачем?

– Узнаем, кто там.

– Ну, узнаем, и что? – говорил Фриц Ламме лениво.

Этим тоном безразличным он начинал раздражать Волкова. Кавалер смотрел на него уже недружелюбно.

– Ты узнай, болван, что за ребенок там похоронен.

– Узнаю, экселенц.

– Да выясни, когда он пропал. Потом спросим у монаха, где он его нашел.

– Так там про каждого похороненного у монаха надобно спросить. Уж больно их там много. Только вот сыскать самого монаха сначала надо.

– Надо. Найти и поговорить с ним было бы неплохо, – задумчиво произнес Волков. – Значит, вы так ничего и не выяснили?

– Ничего, экселенц, – отвечал Сыч, а сам опять смотрел на тарелку с сыром. – А вот кое-какая мысль интересная у меня появилась.

И Волков, и Максимилиан с интересом уставились на Сыча. Волков спросил:

– Говори, что за мысль?

– Монах вроде как беден, я в щелочку над дверью поглядел, так там нищета. Чашка кривая из глины да ложка деревянная.

– Ну, так и есть, я беднее монаха не видал, – подтвердил кавалер. – Говорят, он святой человек.

– Вот то-то и оно же! – ухмылялся Сыч, грозя пальцем. – То-то и оно!

– Да не тяни ты!

– Монах, святой человек, сам беднее церковной крысы, а лачугу свою зачем-то запирает. От кого, зачем? Что он там ховает?

– Может, деньги у него там? – предположил Максимилиан. – Или думаешь, что нет у монаха денег?

– У монаха? У святого, к которому, как говорят, со всей округи люди ходят? Думаю,  есть, думаю, серебришко у него водится. Людишки таким святым и последнее при нужде принесут.

– Ну, так он и запирает деньги в доме, – говорит юноша.

– И ты бы, что ли, так сделал? – скалится Сыч.

– Ну, а как? – спрашивает Максимилиан.

– А как? – передразнивает его Фриц Ламме и смеется. – Эх, ты, дурень, это от молодости у тебя.

– А как бы ты поступил? – с обидой спрашивает Максимилиан.

– А я бы, – сразу сделался серьезным Сыч, – закопал бы их где-нибудь у кладбищенской оградки. Но уж никак не в лачуге.

– Ладно, это понятно, а что запирает монах в своем доме? – спросил Волков. – Что прячет?

– Ну, кабы знать, экселенц, кабы знать, – разводил руками Сыч. – Думаю монаха подловить да напроситься к нему в гости. Вдруг пустит. А как по-другому?

– А так, – сказал Волков спокойно, – как время будет, так поеду туда и дверь ту выбью вместе с замком. Лачуга его на моей земле, если я хочу узнать, что он там прячет, так узнаю.

– О! – тут же согласился Сыч и потянулся за вторым куском сыра. – Можно, конечно, и так. Тоже хороший способ.

– Ладно, быстро ешьте и приводите одежду в порядок, завтра на смотр поедем, чтобы были красавцами у меня.

– А когда по-другому было? – ухмылялся Сыч.

– Красавцами, я сказал! – рявкнул Волков. – И чтобы кони были чищены!

Сыч и Максимилиан тут же вылези из-за стола, пошли на двор. Знали оба, что, когда так говорит кавалер, лучше держаться от него подальше.

Глава 5

Малендорф, как и в прошлое посещение, произвел на Волкова впечатление. Дороги, мосты, мельницы, мужицкие дома – все было исправное, крепкое. Но на подъезде к замку все менялось. То тут, то там вдоль дороги виднелись настоящие военные палатки. То тут, то там паслись кони, в теньке под деревьями стояли обозные телеги, их с мужицкими не спутаешь: оси железные, сами большие. В телегах военный люд спит, только ноги свисают. У палаток оружие, и глазастые мужи при нем, с проезжих глаз не сводят. И чем ближе к замку, тем больше всякого такого. И главное – шатры стали появляться. Шатры красивые, с гербами и флагами рядом. Тут же у шатров коновязи, а там и кони, что по сто талеров и больше. Их конюхи начищают до блеска, так, что бока этих больших и дорогих животных на солнце сверкают.

У