В лютые морозные дни Евгений Иванович развешивал по округе дополнительные кормушки, а вместе с ними и отпечатанные на старой пишущей машинке призывы к людям покормить птиц. Однажды кто-то из соседей придирчиво спросил: «Вам это поручили? Было указание?..» Евгений Иванович смущенно пожал плечами. Он с юности жил чувством, которое поэт Е. Баратынский называл чувством поручения.

«Самые счастливые минуты, — говорил Евгений Иванович, — те, когда из последних сил взойдешь-таки на гору и поставишь последнюю точку, как знамя победы…»

Ранения, полученные на войне, в последние годы часто бросали писателя-фронтовика на больничную койку. Но и там, в больнице, он всегда порывался работать.

Отдавая потом в местную газету новый рассказ, Евгений Иванович непременно в первых строчках благодарил врачей и сестричек: «Эти страницы написаны в стенах областной больницы № 1, где автор недавно пребывал на излечении, в связи с чем он выражает сердечную признательность врачам и сестрам, которые не только оказали ему помощь, но и проявили внимание…»

Главное свое, от Бога, поручение Евгений Носов видел в том, чтобы писать правду о войне. С каждым годом, миновавшим после Победы, боль становилась острее. Разоренные и опустевшие деревни, осиротевшая без пахарей земля напоминали о наших страшных утратах.

«Слово „война“… начало все больше саднить, воспаленно вспухать в его голове, постепенно разрастаться, заполняя все его сознание…» («Усвятские шлемоносцы»).

Впрочем, странное дело: никакой войны в книгах Носова нет. Ни батальных сцен, ни закулисных противоборств разведок и контрразведок.

В рассказе «Красное вино Победы» сюжет не выходит за стены госпитальной палаты. Героев рассказа «Шопен, соната номер два» мы застаем спустя тридцать лет после начала войны. В «Усвятских шлемоносцах» не звучит ни одного выстрела, но нет в нашей литературе другого такого реквиема павшим. В этой повести и часы, и календарь — все остановилось на одной дате — 22 июня, и только стрелка дрожит. Здесь вечно будут усвятские мужики собираться в неведомую дальнюю дорогу. Потом потянутся к сельсовету, где на ступеньках будет всегда стоять Прошка-председатель, а рядышком — лейтенант из военкомата со списками в руках. И будут выходить один за другим мужики-кормильцы, строясь в молчаливые шеренги. И всегда будет видно, с чем остались Усвяты — «с белыми платками, седыми бородами да с белоголовыми малолетками…»

Они уходят от нас знойным проселком, мимо поспевающих хлебов, пыля сапогами, лаптями и веревочными чунями. Скрываются с глаз навечно в пыльном степном облаке. Знаем, что обречены, и хорошо, если из этой молчаливой колонны вернется десяток увечных мужиков… Но вот оберегающим словом художника они все — живы, навсегда заслонены от смерти.

У всякой книги есть свой конец. Вот и «Избранное» Евгения Ивановича Носова мы почти дочитали. Но мне все слышатся рядом звонкие голоса Вареньки и Дёжки, взволнованные и глуховатые голоса Акимыча и Копешкина, смущенное перешептывание Дуняшки и Пелагеи…

А из степного полынного далека ветер доносит звуки духового оркестра, «то высокое серебряное соло, что, успокаивая, звучало и нежно, и трепетно, и выплаканно, и просветленно». То, быть может, усвятские шлемоносцы идут сейчас где-то по России на запад, и старики, завидев их, поднимаются с завалинок давно исчезнувших с карты деревень.

Дмитрий Шеваров