чёрная густая борода! Как часто поражал тот же контраст Гермона, когда он смотрел на себя в зеркало! Другого сходства не было между ним и варваром, да и то: разве можно было сравнивать его мягкую волнистую бороду с грубой всклокоченной бородой галла. И какое-то почти злое выражение было на этом лице, с сильно сжатыми губами; наверно, дети, которые так охотно шли на руки к Гермону, стали бы бояться этого дикаря. И всё же в облике, в фигуре и росте было какое-то сходство с ним. Как строитель мостов, галл как бы принадлежал к классу художников, и это ещё больше возбуждало сострадание Гермона к нему. Но усталость брала мало-помалу верх над всеми другими чувствами: Герман погрузился в полудремоту и ему стало казаться, что это он сам, Гермон, лежит раненый, а кто-то другой ухаживает за ним. Напрасно старался он, собрав остаток воли, прогнать это видение, сон был сильнее и уже показывал ему другую картину. Ему снилось, что появилась Ледша, нежно нагнулась она над ним, шепча ему слова ласки, но, когда он в страстном порыве вскочил со своего ложа, желая её обнять и притянуть к себе, она превратилась в Немезиду. Точно прикованный стоял он, и богиня не шевелилась. Только колесо у её ног стало с глухим шумом катиться прямо на него, и неизвестно откуда появившиеся люди смеялись, хлопали в ладоши и радостно вскрикивали, когда колесо, казалось, настигало его и он в испуге отскакивал. А колесо становилось всё больше, тяжелей, так что деревянные балки, по которым оно катилось, разлетались в щепки, а крики и смех звучали всё громче, всё резче… На него напал смертельный ужас, он стал громко призывать на помощь Мертилоса, Дафну, Архиаса, своего верного раба Биаса и Филиппоса… и проснулся покрытый потом и стал осматриваться кругом. Но нет, должно быть, всё ещё продолжался страшный сон, потому что шум и крики всё ещё продолжали раздаваться невдалеке от него, а ложе, на котором лежал раненый, было пусто. Невольным движением опустил он руку в сосуд с водой, стоявший у изголовья, и омыл лицо. Да, он не спал, и всё же раненый исчез, а шум продолжался. Неужели так могли шуметь крысы и мыши? Но нет — это ведь был крик, человеческий крик о помощи, а вслед за ним раздался грубый приказывающий голос.

А это — ведь он не ошибается, — ведь это прозвучало его имя, и то был голос Мертилоса, испуганно взывающий к другу о помощи. Ему стало ясно, что на белый дом напали и что надо было освобождать друга от разбойников или возмутившихся биамитов. Подобно туго натянутому луку, у которого лопнула сдерживающая его тетива, быстро выпрямился Гермон, собрав все свои силы. Он стал искать оружие; окинув взором комнату, он остановился на тяжёлой бронзовой лампе в форме якоря, он схватил своё страшное оружие, подумав при этом, что вряд ли устоит тот, кого он им ударит. Взбегая в темноте по ступеням лестницы, он вспомнил о Немезиде, — подобно ей, чувствовал он себя мстящей и карающей силой. Друга, которого он любил больше всего на свете, шёл он вырвать из рук разбойников, и разделаться с ними казалось ему делом весьма лёгким. Его возглас: «Мертилос, я иду. Снуфис, Биас, Доркас, ко мне!» — должен был оповестить друга, что спаситель близок. Из его собственной мастерской раздавались шум и крики. Дверь была отворена, и ему были видны густые клубы чёрного дыма, красный и жёлтый цвет горящей смолы. «Мертилос!» — повторил он ещё раз, бросаясь в середину толпы, наполнявшей мастерскую и при этом опуская со всей силой своё страшное оружие на голову полуголой широкоплечей фигуры, занёсшей было над ним грубое копьё. Точно поражённый молнией, свалился пират, а Гермон, продолжая звать Мертилоса, направился к тому месту, где происходила какая-то свалка; дым не позволял ему различать лица. Вторично поднял он своё оружие и попал в разбойника, бросившегося на него, и тот упал с раскроенным черепом. Но удар был так силён, что якорь переломился пополам, и в руках Гермона остался только короткий металлический прут. Он уже собирался ударить им со всей силой по виску великана, приблизившегося к нему с горящим факелом в руке, как вдруг ему показалось, что громадный орёл спустился ему на голову и страшные когти и крепкий клюв хищной птицы безжалостно раздирают и клюют ему глаза, щёки, лоб и губы. Сначала ему казалось, что яркий свет блеснул перед его глазами, затем там, где он только что видел фигуры и дым, всё как бы затянулось пеленой красного, лилового и чёрного цвета. А коршун продолжал раздирать ему лицо и глаза своими страшными когтями. Ещё раз произнесли его губы имя Мертилоса, но то был уже не ободряющий крик идущего мстить героя, а мольба о помощи побеждённого. Затем на время как бы всё замерло вокруг него. Но вот долетел до его ушей громкий свист; шаги и люди как бы удалились; наступила тишина, и Гермон, испытывая жгучую боль, стал пробираться в темноте по направлению к двери. Ноги его натыкались то на распростёртое человеческое тело, то на что-то твёрдое, форму которого он не мог определить; наконец наткнулся он на что-то большое, холодное — это, должно быть, была его статуя Деметры. Неужели ей, как и ему, суждено сделаться добычей пламени? Едкий дым всё больше и больше окружал его, а раны его всё сильнее горели и как бы жгли его. Вдруг он почувствовал, как освежающий ветер коснулся его пылающего лица, и вслед за тем раздались поспешные шаги и говор нескольких людей. Он начал вновь звать друга, привратника и своих рабов, но никто из них не отвечал ему, только несколько быстрых вопросов на греческом языке достигли его слуха. Стратиг Тенниса со своими сыщиками, номарх с подначальными ему людьми и многие другие прибыли в белый дом из города. Гермон узнал их по голосу, он не мог их видеть: перед его взорами продолжали носиться красные, лиловые и чёрные облака. Хотя его мучила нестерпимая боль и какой-то внутренний голос твердил ему, что его ослепили, он всё же отклонил помощь окружавших его людей и стал просить их отправиться в мастерскую Мертилоса. Египтянин Хелло, золотых дел мастер Тенниса, знал, как пройти в эту мастерскую: он бывал у художников, помогая им готовить золото для их работ. Прежде всего надо было постараться спасти произведения Мертилоса, а затем, если можно, и статуи Гермона.