подворья, но и одевать-обувать, как в старину. Когда-то, до затопления Ангары, овец в этих местах держали десятками в каждом дворе, но с переездом, как только взялись переводить жизнь на все привозное, вывели овец совершенно, до того, что стали забывать, что такое овца. Когда Сеня, закупив в совхозе двух баранов и шесть ярок, привез их за пятьдесят верст в Заморы, собаки подняли остервенелый лай – как на дикого зверя, а народ собирался посмотреть, на чем шерсть родится. Овец Сеня определил в загончик со стайкой на границе своего хозяйства с Васиным. У Васи никаких претензий ни с какой стороны явиться не могло: загончик Сенин и территория Сенина, в этом загончике до овец у него пребывали свиньи. Овцы стали привыкать к новому месту, и деревня стала привыкать к ним. Дело оказалось нехитрое – овец завести. К коровьему мыку и свиному хрюку добавилось овечье блеянье, и в Заморах сразу веселее сделалось от этого пополнения.

И все бы ничего, да скоро выяснилось, что все овцы кричат в меру, а одна, по росту самая малая, но и самая нервная, горячая, меры не знает. Кричит и кричит. Неделю кричит без роздыху, вторую… То мечется по загончику как угорелая, а то положит голову на жердь в прясле, устремит ее в сторону Васиного двора и – «бя-а, бя-а!» Голос противный, ржавый, надтреснуто-пронзительный, исступленный, любую преграду, любую стену просквозит. Сеня видел, что овца ему попалась дурная, да как думал: угомонится, сорвет глотку и замолчит. Но еще неделя прошла, и вторая… Овца продолжала надрываться. Все овцы как овцы, а эта – язва. И держится от всех отдельно, и траву, мешанку, приноси ей наособицу.

Сеня тогда еще работал. И вот идет он вечером из гаража – дело было прошлой весной – и слышит, конечно… как в печенках эта тварь у него поселилась и оттуда поет… Подходит к дому, а из соседских воротцев навстречу Вася Хохряков, здоровый сорокалетний мужик этакого комлевого покроя, рядом с которым Сеня смотрится мальчишкой. Глаза злые. И говорит вместо «здравствуй»:

– Ты когда ее успокоишь?

– Кого? – невинно интересуется Сеня.

– Сам успокоишь или тебе помогли? – продолжает Вася, исподлобья уставившись на Сеню. – Ну, Сеня!.. Ты чего мне опять нервную войну устраиваешь? Бя-а, бя-а! – очень похоже проблеял он в лицо Сене. Овца восторженно отозвалась. – Ну, Сеня, смотри! Никак ты миром жить не желаешь… Чтоб через двадцать четыре часа этой стерьвы тут у меня не было!

– А чего это она у тебя-то? – зацепился Сеня. – Она не у тебя, она у меня. Это моя собственность.

– Ну и убери свою собственность хайластую от меня подальше, а не притыкай мне под нос!

– Куда я ее уберу, если она здесь определена?! Тогда и ты свою корову убирай!

Вася взревел:

– Куда это я корову убирай?!

– Вне пределов моей слышимости. Твоя корова тоже животная и тоже кричит.

– А твоя корова не кричит?

– Заводи овцу – и пускай твоя овца кричит. Я никогда не против. Моя овца, может, по той причине кричит, что твоя овца ей не отвечает. Заводи овцу…

– Да на хрена мне нужна овца?! – пуще прежнего взревел Вася. – Ты чего мне дурика крутишь? За кого ты меня принимаешь?

– Я принимаю. Ты принимай.

– Кого я принимай?

– Овцу!

– Ну, Сеня! – взошел на какой-то особый, проникновенно-угрожающий тон Вася. – Больше от меня не жди. Не жди, сосед, понял?

Это было не что иное, как ультиматум. Сеня только что по дороге домой обреченно размышлял под доносившееся блеянье, которое тупой пилой перепиливало его пополам, что выхода нет, надо овцу приговаривать. Неизвестно, будет ли от нее шерсть, но жизни от нее не будет. И если бы Вася не пошел на него, как таран, уже завтра он бы спал спокойно. Поторопился Вася. Ультиматумов Сеня не любил. Овца была немедленно помилована. Она не просто была помилована, но возведена в ранг, в степень, превратилась в главное действующее лицо, в самозарядное оружие непрерывного действия. Сеня нервно вздрагивал, когда раздавался очередной «залп» извергающегося взрева, прямо-таки по сердцу осколочно-фугасным, но он представлял, что испытывает при этих звуках Вася, и собственные его страдания превращались в героическое присутствие. Вася, по-видимому, настолько был деморализован, что на обострение больше не шел. А овца все базлала и базлала. Уже и Галя отказывалась от нее, требуя от Сени действий, уже и деревенский народ бунтовал и при встречах с Сеней выражал мнение, но какие же действия стал бы он предпринимать, если овца им же нацелена на Васю. Она нацелена на Васю, а Вася ни в каком виде себя не показывает.

Не сразу Сеня заподозрил, что здесь что-то не так. Овца надрывалась, а со стороны Васи каменная невозмутимость, будто это ему в удовольствие. Наконец Сеня догадался спросить про Васю. А он, сказали Сене, на двухнедельной вахте в лесу. Днюет, значит, и ночует, не выезжая с лесосеки. Сеня так и сел, у него и язык, и ноги отнялись. Это что же получилось? Это получилось, что две недели овца, которую Сеня поил и кормил против Васи, допекала не Васю, а его же, Сеню. Сеня слушал овцу, а Вася в лесу слушал птичек. Нет, надо было немедленно приговаривать овцу.

Но тем и интересна война между Сеней и Васей, что никогда нельзя знать, идет она или наступило перемирие, побеждаешь ты или проигрываешь. Вся механика, вся стратегия внутри запрятаны. Вася только по виду пенек, голова у него варит.

Вернулся Вася с лесосеки – ряха широкая, свежая, голос веселый. Кричит Сене:

– А где твоя песельница?

– Она тебя разве в лесу не нашла? – отвечает Сеня, не теряя присутствия духа.

– Нет, Сеня, не нашла.

– Ну как же она промахнулась? За тобой побежала. Заскучала-за-скучала… прямо до потери голоса. Пришлось отпустить. Теперь обратно жди, уж так ей не терпится тебе попеть.

– Да ведь и я, Сеня, по ней заскучал…

– Не переживай. Ежели что, у меня еще одна такая же на примете есть. Доставим.

Вот так закрывались военные действия. Или переводились в другое направление, на другой фронт. Этого никогда нельзя было знать наверняка.

* * *

Галя, конечно, заметила мятый снег в огороде. И сразу:

– Ты чего там искал?

Сеня даже обрадовался – до того ловко пришлось к ответу:

– Бутылку.

Но Галя за год успела успокоиться от бутылок и с могучим выдохом, показывающим, как она устала от Сениных шуточек, заворчала:

– Спрашивают как доброго – ну почему прямо не ответить?! Нет, обязательно