– Тятенька-а-а-а! Помилосердствуй! – утробно затянул Филя, глядя мокрыми глазами, как нянька усаживалась на Каурку.

– Мужик ты аль баба мокроглазая? – крикнул Прокопий Веденеевич. – Што ты воешь, кобелина сытая? Замолкни сей момент.

Филю бросило в холод.

«Убьет ерманец, не видеть тогда белова свету! – И даже борода Фили будто потемнела. – Другим солнышко посветит, а мне могилушка ерманская. Захоронют во чужой землице без креста, без песнопенья. И зачем я токмо на свет народился эким разнесчастным!»

И свет, полуденный, солнечный, припекающий тугой загривок, казался сейчас таким необыкновенным, что Филя никак не хотел с ним расстаться, вцепившись руками в телегу. Одно сообразил: на войну – значит, погибель будет без промедления.

Нутряное подвывание Фили переворачивало душу.

«Экий мешок, а? – морщился отец. – Чудище телесное. Ни веры в нем, ни какого другого потребства, окромя дикого мяса. И в кого он экий уродился?»

И вспомнил Прокопий Веденеевич, что Филю Степанидушка зачала в тот год, когда Елистрах, старший брат Прокопия, пытался прибрать к рукам дом и хозяйство. Прокопий Веденеевич до того перепугался, что денно и нощно творил молитвы. Потом единоверцы-филаретовцы заступились за читчика ветхой Библии, и Елистраха выжили из деревни.

«Мне бы в ту пору не молитвой, а силой надо было потягаться с Елистрашкой. Одолел бы я его, холерского, и дух мущинский вошел бы в Филю».

И еще припомнил старик, как он воевал с рябиновцами-юсковцами за тополевый толк. В тот год Степанида принесла Тимофея…

«Отчего же Тимоха отошел от всякой веры? Как сие свершилось? Иль я не разумею того, во что уверовал Тимоха?»

Такую мудреную загадку растолковать не мог.

Прокопий Веденеевич остановил Буланку, огляделся. Кругом ни души. Справа – зеленый дым Лебяжьей гривы…

– Ну, слазь!..

Филя поспешно сполз с телеги.

– Ступай гривой к яме, где днесь деготь гнали. Там хоронись до завтрашней ночи. Ночью подойдешь поймою к тополю. Буду ждать. Ружье дам, провьянт, новые бахилы, однорядку с опояской, полушубчик прихватишь, хлеба дам – и дуй в глухомань к пустыннику Елистраху. К дяде, стал-быть. Тропа одна – по распадку Тюмиля. Помнишь? Поклонишься дяде честь честью и будешь спасать душу, пока хлещется война. Становись на колени, благословлю.

Филя бухнул на колени и молитвенно сложил крестом лапы на груди, распирающей холщовую рубаху. Отец размашисто и сердито перекрестил лохматую, нечесаную голову новоявленного Божьего пустынника, бормоча что-то во славу пророка Исайи.

– С Богом!

Филя вовремя вспомнил:

– Хлебушка надо бы взять, тятенька. До завтрашней ночи дневать надо.

– Бери.

Филя запустил руки в мешок и вытащил оттуда здоровенную ржаную ковригу, а заодно прихватил кружку и добрый кусок сала. На Меланью и не глянул – будто ее и не было рядом, хоть она и тянулась к нему. Чесанул в лес, только спина мелькнула между деревьями.

Меланья хныкала, сморкалась в подол. Скрипело переднее колесо телеги. В задке гремела пустая лагушка.

На большаке стороны Предивной – народищу, как в храмовый праздник. Как вода Амыла кипит и клокочет подо льдом, так глухо стонала улица. В голос ревели молодухи, бабы, а возле сборни, через три дома, – тьма мужичьих спин.

Прокопий Веденеевич остановил Буланку и долго глядел в сторону сборни. Мимо шли мужики, здоровались. Один из Лалетиных, единоверцев, старик с белой бородой в полтора аршина, подошел к Прокопию Веденеевичу, разговорился.

– Ерманец-то силен, леший! Перещелкает мужиков, как соболь орешки. Филю твово забирают?

– Ерманец-то силен, а Бог, Он ишшо сильнее. Кабы веру блюли, мужики не шли бы на войну Анчихристову.

– Оно так, Прокопий Веденеевич. Дык Расея же. Оборонять надо.

– Наша Расея в Боге, а не в сатанинском сборище, Андроний Варфоломеич. От нечистого обороняться надо денно и нощно. От него вся муть и колобродство.

Андроний Варфоломеевич осенил себя малым крестом: согласен с праведником Прокопием.

II

Не успел он подвернуть Буланку к собственной ограде, как из калитки вышел Тимофей со своим деревянным ящичком, в черном суконном пальто, а следом за ним – растрепанная, причитающая Степанида Григорьевна…

– Т-и-и-и-и-и-мушка-а-а! – тянулась мать к сыну. – Не уходи же, голубок мой, зорюшка моя!.. Чем не потрафили тебе, Тимушка-а-а? Отец, отец, гли, Тима уходит квартировать в дом каторжанина Зыряна. Скажи ему, скажи!

Через дорогу плотники строили дом Санюхе Вавилову. Трое мужиков вкатывали по слегам обтесанное бревно.

Прокопий Веденеевич кинул вожжи Меланье, сполз с телеги и шагнул навстречу Тимофею. Тот остановился.

На какой-то миг столкнулись глазами и – ни слова друг другу. Свершилось нечто такое, очень важное, поворотное, когда ни кулаками, ни родительской властью ничего не поделаешь. Будто сошлись с глазу на глаз два века – минувший и новый, умудренный опытом и начинающий жить. И, глядя друг другу в глаза, не признались в родстве. Оставалось одно – разминуться. Но старик не хотел просто так, молча, уступить дорогу сыну.

«Одно к одному – крепость веры рушится», – успел подумать отец.

– Так будет лучше, отец, – хмуро проговорил сын. – Жить в таком затмении, как у вас, не могу.

– Затмение, гришь?

Лохматые брови старика переломились, как прутья, выкинув вверх стрелки к вискам, как у Филина.

– Ты… ты… про какое затмение?

Тимофей шагнул в сторону; отец наплыл на него, как туча на солнце.

– Сказывай!

Раздувая ноздри, распаляясь, Прокопий Веденеевич враз вспомнил, каким отрешенным чужаком заявился в дом блудный сын и как он, отец, милостиво принял его и не растянул на лавке, чтобы проучить ременным гужем, и сын не вразумел его родительской милости, а еще бросился на него на покосе, и что, может быть, Тимофей – вовсе не сын, а оборотень, нечистый дух. «Сатано, сатано!» – наслаивалась злоба.

– Вдохни в меня благодать, Господи! Прозрей глаза мои, просветли душу мою! – воздел руки к небу Прокопий Веденеевич. – Спаси мя от наваждения нечистого духа. Исполню волю Твою!

Степанида Григорьевна, мелко и часто крестясь, попятилась к калитке. Меланья съежилась на телеге; в одной руке продегтяренные вожжи, в другой – Маня, сучит ножонками в мокрых пеленках. Из калитки пестрыми комьями выкатились собаки и, навинчивая баранками хвостов, подкатились под ноги Прокопия Веденеевича. Тот пнул их, и они, визжа, отлетели.

– Господи! Твердыня мя, прибежище мое, избавитель мой от Анчихристовой скверны, вдохни в мя благодать разумения! Уповаю на Тя, Господи, щит мой, рог спасения моего; Бог мой, скала моя!..

– Што вы, в самом деле? – пробурлил Тимофей. – Не тяните ваши молитвы, я все равно в них не верю. И жить в такой дремучести, как вы живете, нельзя в дальнейшем.

У Прокопия Веденеевича вспухли связки вен на жилистой черной шее, озноб прошел по спине.

– Пра-а-клина-а-аю, сатано! – ударило на всю улицу, как громом. – Изыди, изыди! – И отец харкнул в лицо сына, как в нечистого духа. – Тьфу тебе, сатано! Тьфу! Оборотень! Изыди, изыди, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь! С нами крестная сила. Пред чистым небом, пред всей живностью заклинаю тебя, нечистый дух. Тьфу, тьфу! Да исполнится воля Твоя, Господи. Изыди, изыди. И штоб гнало тебя по земле, нечистый дух, как прах, от века до века. Тьфу, тьфу! Аминь, аминь, аминь…

Тимофей бежал вдоль большака стороны Предивной, а вслед за ним бухал броднями отец и плевал ему в спину, крича на всю улицу: «Сатано, сатано! Изыди, изыди!..»

Тимофей забежал во двор Зыряна, споткнулся, упал, ящичек раскрылся, и оттуда вывалились две или три тоненькие книжки, рубаха и какие-то камушки – подобрал на Енисее. Оглянулся: к ограде сбежался народ со всей улицы и от сборни. Отец истошно призывал единоверцев изгнать из деревни исчадие ада, оборотня.

Дом Зыряна прятался в зарослях черемуховых кустов.

На крыльцо выбежал Зырян – приземистый, рыженький, а за ним – девятнадцатилетний сын Аркадий и квартирант Мамонт Головня в черной косоворотке.

У Тимофея стучали зубы, и он, озираясь по сторонам, не знал, куда сунуться. Отец! Родной отец!

– Верущие во Христа Спасителя! – гортанно клокотал Прокопий Веденеевич. – Глядите, глядите, сатано меж нами!.. Нечистый дух опеленал нас, яко овнов неразумных, штоб погубить в геенне огненной!.. Погибель, погибель будет от нечистого духа! Гнать надо, люди!

Возле ограды Зыряна – тьма ревучая.

Плечом к плечу у резного крыльца сомкнулись