чем готовы были мириться в экстремальные времена, стало фактором нервных срывов тогда, когда видимые причины всеобщей неустроенности пропали. Многие начали подводить итоги пережитому и приходили к неутешительным выводам. Историк И. И. Литвинов в январе 1922 года писал в своем дневнике, что тема самоубийства стала одной из самых популярных в разговорах среди коммунистической молодежи и что «стреляются, отравляются коммунисты на каждом шагу»:

И вот теперь, когда революция кончилась, когда буря ушла, когда волны улеглись, многие, четыре года жившие, как в дурмане, считать начинают раны, товарищей считать. И приходят к самым печальным заключениям. Личная жизнь разбита. Одиночество. Семьи нет. Поддержки почти никакой. Нервы расшатаны. Здоровье подорвано. Силы на исходе. Материальное положение не обеспечено. А товарищи многие благоденствуют. У одного теплый уголок: семья, жена и дети. Другой скоро кончает высшее учебное заведение. Третий сумел, бог весть каким способом, себя обеспечить. Четвертый торгует вовсю и богатеет. Пятый сановничает, ему – почет и уважение. И тогда многие и многие из коммунистов, увидя, как они остались в дураках, разочарованные и огорченные, лишают себя жизни по всякому поводу и без всякого повода[352].

Следствием Гражданской войны и разливавшейся в обществе ненависти становились сильные ценностные инверсии, имевшие психические последствия. В 1921 году поэт Александр Тиняков собирал милостыню на Невском проспекте, читая свои стихи. Среди стихов было одно, под названием «Радость жизни», которое демонстрировало определенную психическую патологию, искривление сознания и ценностных установок человека, лишившегося эмпатии:

Едут навстречу мне гробики полные,

В каждом – мертвец молодой.

Сердцу от этого весело, радостно,

Словно березке весной!

Вы околели, собаки несчастные, —

Я же дышу и хожу.

Крышки над вами забиты тяжелые, —

Я же на небо гляжу!

Может, – в тех гробиках гении разные,

Может, – поэт Гумилев…

Я же, презренный и всеми оплеванный,

Жив и здоров!

Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь

Падалью, полной червей,

Но пока жив, – я ликую над трупами

Раньше умерших людей.

Первая мировая война, революция и Гражданская война девальвировали ценность человеческой жизни, сделали насилие обыденной формой социальных отношений. Жестокость, которую проявляли друг по отношению к другу различные военно-политические силы – красные, белые, зеленые, голубые, черные и пр., – нельзя объяснить без учета психических изменений, произошедших с людьми. М. Горький приводил пример, как один русский крестьянин, убивший в 1921 году башкира за то, что тот украл у него корову, уведя у семьи убитого свою корову, переживал, не накажут ли его за увод скотины. Когда же крестьянина спросили, не боится ли он наказания за убийство человека, тот ответил: «Это – ничего, человек теперь дешев»[353]. П. А. Сорокин дал емкое описание психологических особенностей эпохи войн и революций, свидетелем которой он был:

На поздней стадии революции, так же как и в конце войны, наблюдается повсеместное распространение внушаемости, снижение способности к критическому мышлению и усиление жажды к самообольщению. Значительная часть населения становится истеричной; начинается и стремительно усиливается процесс «примитивизации». Восприятие многих явлений становится односторонним и искаженным, люди обращают внимание на малозначительную информацию, упуская главное. Способность мыслить логически уступает место причудливым и хаотичным ассоциациям. Память, как правило, становится короткой. Заблуждений и галлюцинаций более чем достаточно, люди с полным доверием относятся ко всевозможным слухам о заговорах и «пятой колонне», путают друзей и врагов, все одержимы манией величия и т. п. Основное настроение – настроение чрезвычайной нестабильности; сильные и неконтролируемые эмоции выливаются в акты бессмысленного вандализма и жестокости[354].

В ситуации когнитивно-ценностного кризиса, кризиса рациональности, патриотическая идея, основанная на противопоставлении «чужим», оказывается удобным массовым полуфабрикатом, которая временно может создать иллюзию национальной сплоченности. Однако, поскольку она замешана на искусственных ингредиентах, патриотическая идея в конце концов лишь усугубляет общественные противоречия, чем усиливает раскол общества. Следствием «войны патриотизмов» становятся глубокий социально-психологический и политический кризисы, подрывающие основы государства. Особенно подверженными гниению оказываются те государства, чья национально-патриотическая политика взывает к имперскому мышлению масс. Формируя в сознании обывателей как ксенофобские национально-характерологические стереотипы, так и убежденность в собственной национальной исключительности, имперское мышление требует подтверждений своих представлений не только в области внутренней, но и внешней политики. Пример Российской империи, а затем и Советского Союза, чьи репрессии против собственных подданных/граждан и агрессия в отношении соседних народов в конечном счете привели к их распаду, демонстрирует опасность патриотизма, основанного на национально-имперской мифологии.

Послесловие

История патриотической идеи показывает, что в российском обществе XIX – начала XX века соседствовали разные патриотизмы, порой исключающие друг друга: гражданский, национальный, революционный, интернациональный, патерналистский и др. Некоторые из них можно признать естественными, как, например, локальный патриотизм «родного очага», гражданский патриотизм, другие являются симптомами психологических проблем своих носителей (расовый патриотизм, национал-шовинизм). Отношения между «патриотами», «война патриотизмов» вызывают скепсис относительно возможности обретения общественного консенсуса в этом вопросе, пока в основе патриотических эмоций лежит не отрефлексированная индивидуальная или коллективно-национальная травма.

Патриотизм как любовь к малой родине сравним с ностальгией по детству и всему светлому, наивному, что было в нем. Такой патриотизм свойствен подавляющему большинству людей, у которых были дом и семья. Но этот патриотизм непрактичен с политической точки зрения, так как обращен в прошлое, а не в настоящее. В отношении к настоящему человек нередко проявляет критицизм, который кому-то (как правило, представителям правого, консервативного патриотизма – шовинизма или «квасного патриотизма») кажется демонстрацией антипатриотической позиции или даже национал-предательства.

Серьезные проблемы у патриотизма начинаются тогда, когда его пытаются привязать к таким абстрактным категориям, как отечество, нация, государство. Если последний институт может быть идентифицирован через политическую систему, государственные органы, то есть власть, то понятия «нация» и «отечество» являются куда более аморфными категориями, к тому же интересы нации, отечества, как то отмечали и Катков с Аксаковым, могут расходиться с интересами власти. Но если интересы власти понятны, то кто может определить истинные интересы нации? Любые рассуждения о национальных интересах будут неизбежно носить абстрактный, философский характер и всегда порождать раскол патриотического движения. С точки зрения политических технологий намного практичнее отождествить отечество с государством и объявить власть безусловным выразителем его интересов. Такой «удобный» патриотизм архаичен и согласуется с патернализмом – отношением к главе государства как отцу большой патриархальной семьи. Он был характерен для большинства малообразованных и необразованных слоев Российской империи, а также для части консервативного дворянства, демонстрировавшей политическую пассивность.

Помимо идейных