возвратиться в только что утерянный рай. Каков был он, этот рай, мы можем только лишь предполагать теряться во всевозможных догадках, но нет сомнения, что прибрежная полоса Лазурного берега на юге Франции безусловно его напоминает. Море Средиземное так сине, что вновь прибывшему кажется, что где-то тут скрыт чудовищный обман природы, и что какой-то красильный трест выпустил в воду сотни тысяч тонн синьки. Разноцветные горы, от серо-коричневых оттенков до ярко-красных, склоняются иногда скалистыми отрогами к самой воде, а между ними простираются прекрасные долины, покрытые почти что тропической растительностью, пальмами, мимозовыми рощами, эвкалиптами, кактусами, и целыми потоками всевозможных цветов. Весь этот «райский» пейзаж почти во все 365 дней года залит золотыми лучами животворящего средиземного Ярилы, создающими совершенно феерические впечатления ярко освещенной театральной сцены в экзотических декорациях.

С такими мыслями, покидая Италию, подъезжал я к французской границе. Только что проехали мы мимо виллы доктора Воронова[272], в садах которой построены клетки для обезьян, долженствующих служить делу омоложения людей уже, казалось бы, заключающих цикл своего бренного пребывания на нашей грешной и суетной планете, и, вопреки всем законам природы, всё еще не желающих ее покинуть…

Сейчас я вновь буду во Франции, где протекла добрая половина моей жизни, времен злополучного нашего эмигрантского рассеяния. Большинство из нас прибыли сюда действительно, что называется, налегке, с немногими франками в кармане и с маленьким чемоданчиком в руках. Стали работать, обжились, обзавелись понемногу семьей и имуществом, зажили по своим квартирам, организовали и свою эмигрантскую жизнь, с русским университетом, с книжными издательствами, с православными церквями, с русскими театрами, с национальными газетами и журналами, пользуясь благами действительно полной свободы слова, печати и собраний, образовывая свои объединения, военные, профессиональные, благотворительные, бытовые и культурные.

Работать и жить было возможно, французское правительство пошло навстречу русским и, в общем, отношение населения было благожелательным к бездомным жертвам всероссийского погрома, сохранившим, не в пример Брест-Литовским предателям, верность своим французским соратникам. Лишь после трехлетней вооруженной борьбы с большевиками покинули они свою родную территорию, спасая честь России и заслужив, казалось бы, этим всеобщее уважение и признание.

В эти уже ныне отдаленные времена международное право еще не было мертвой буквой, и никому не могла прийти тогда в голову мысль о возможности выдачи политических эмигрантов на растерзание их «отечественным» палачам.

Но, к сожалению, имеется и оборотная сторона медали, неприглядная и нелегкая. Чего только не пришлось перенести во Франции беззащитному русскому эмигранту: и черту оседлости (русским запрещалось без разрешения властей менять местожительство), и процентную норму при поступлении на службу или работу, и прикрепление к ремеслу (запрещалось менять профессию); в случае конфликта с «туземцем» нередко приходилось выслушивать обидные клички с намеками на свое русское происхождение. Бывал нередко горек хлеб изгнания.

Во время последней войны всех русских бесподанных до 35-летнего возраста мобилизовывали в армию. Эмигрантское общественное мнение сочло это логичной отплатой за французское гостеприимство, хотя законность этой меры многими считалась весьма спорной. Немало было убитых и раненых, а оставшиеся в живых не получили впоследствии ни малейшего расширения своих прав…

Не было предела изумлению прибывших в 1944 году во Францию американцев, когда они обнаружили, что русскому эмигранту, прожившему двадцать лет во Франции, каждые три месяца приходится выхлопатывать себе разрешение на продолжение работы. Права человека и гражданина? — скажете вы. Да, конечно, но всё зависит от того, кого считать человеком и гражданином. Таково современное гостеприимство. В наш практический век при встрече объятия бывают, всё же, как говорится, распростертыми не только в тех случаях, когда между обнимающимися нащупывается туго набитый полноценными кредитными билетами бумажник. Вот с таким всеубеждающим содержимым в карманах и приезжали на французскую Ривьеру до первой «империалистической бойни» русские туристы, обладатели бессрочного заграничного паспорта, получаемого тогда без всяких затруднений любым гражданином. Подолгу живали беспечные наши соотечественники в этих благословенных природой местах… И по сей день сохранили они о себе незабываемую память самых щедрых клиентов, далеко оставивших в этом отношении позади и англичан, и немцев, и американцев…

Уже в Ментоне, этом прелестном городке, расположившемся между морем и горами, в котором улицы обсажены апельсиновыми и лимонными деревьями, имеется небольшая православная церковь, а на местном кладбище встречается немало могил приезжавших сюда русских лечится и умерших от туберкулеза.

Теперь медицина переменила свои методы лечения и чахоточных отправляют в горы. В июне 1940 года здесь разыгрались бои с наступающими итальянцами: пострадал и городок, и русская церковь, и русские могилы… Сейчас производится сбор средств для ремонта церкви.

На соседнем кладбище в Рокебрюн погребен августейший адмирал Великий князь Александр Михайлович[273]. Он завещал похоронить себя в общей могиле, что и было исполнено; но впоследствии, по инициативе русских морских офицеров-эмигрантов его тело было перенесено в отдельную могилу, и над ней был поставлен достойный памятник.

Вот и Монте-Карло с его рулеткой, где до «великой и бескровной» русские немало проставляли денег, и куда вновь ездили, но уже после всероссийского погрома, наши беженцы, вооруженные своими «системами» игры, с целью поправки своих финансовых дел, неизменно оставляя там и последние свои крохи…

Наконец мы в Ницце, этой жемчужине Средиземного моря, где, говорят, до Первой мировой войны бывало столько русских, что даже названия улиц были помечены и русским шрифтом, чтобы самым щедрым туристам мира легче было бы там ориентироваться. Имеется в Ницце и до сей поры русская достопримечательность, неизменно посещаемая туристами всех стран — прекрасный, украшенный двуглавым орлом православный собор, построенный на месте кончины от туберкулеза легких наследника цесаревича Николая Александровича[274], старшего сына Императора Александра II. После убиения Царя-Освободителя предтечами большевиков, которые не без основания узрели в царских реформах преграду их разрушительным мечтам, на престол вступил следующий по старшинству сын покойного императора — Александр III Александрович. В ризнице хранятся богатейшие облачения, вышитые последней императрицей Александрой Федоровной.

Священствуя в этом соборе, архиепископ Владимир[275], ныне митрополит, в течение более двадцати лет возглавлял Ниццкую епархию. Ныне он в Париже, в звании экзарха Патриарха Вселенского объединяет Русскую Западноевропейскую Церковь, мудрым и твердым своим вмешательством избавив от посягательств советских налетчиков.

На старом ниццком кладбище похоронен в 1870 году Александр Иванович Герцен. Этот полурусский Вольтер, проведший большую часть своей жизни за границей в роскоши и благополучии… История повторяется: перед каждой кровавой резолюцией появляются ее предтечи и буревестники.

Мы задержались в Ницце всего лишь на несколько часов. Прохожу я окаймленной пальмами набережной Соединенных Штатов и выглядываю себе подходящий ресторанчик: вижу в окне одного из них висит