Шрифт:
Закладка:
– Ничего, ничего, матушка, продолжайте!
– Итак, проходя вчера вечером мимо Алых башен, я увидела трех кавалеров, отдыхавших после дневного труда. Один из них очень мило играл на гитаре, тогда как двое других пели по очереди, и делали это так хорошо, что даже стража – и та застыла как статуи или как заколдованные волшебными чарами люди. Да простит мне Аллах! Меня глубоко тронули песни моей страны. К тому же нелегко видеть красивых и знатных юношей в порабощении и в цепях.
Здесь добрая женщина не могла удержаться от слез.
– Но, быть может, матушка, вы доставите нам возможность взглянуть на этих трех кавалеров? – сказала Саида.
– Я думаю, – добавила Сораида, – что музыка нас чуточку развлекла бы.
Робкая Сорааида не вымолвила ни слова, но крепко обвила руками шею Кадиги.
– Покорно благодарю! – воскликнула благоразумная женщина. – О чем вы, дети, толкуете? Ваш отец предал бы нас немедленной смерти, если бы услышал о подобных вещах. Кавалеры, правда, производят впечатление отлично воспитанных и образованных юношей, но что нам до этого? Они – враги нашей веры, и вы должны думать о них не иначе как с омерзением.
Женский нрав, особенно когда приходит пора замужества, являет собой образец достойной удивления непреклонности, и его не могут остановить ни опасности, ни запреты. Принцессы повисли на своей старой дуэнье, уговаривали ее, умоляли и решительно заявили, что ее отказ разобьет их сердца.
Что оставалось ей делать? Она, вне всяких сомнений, была самой благоразумной старухой на свете и одной из наиболее верных служанок своего повелителя, но разве она могла допустить, чтобы сердца трех прекрасных принцесс были разбиты из-за какого-то бренчанья гитары? К тому же, хотя она и жила довольно давно среди мавров и, будучи предана своей госпоже, даже переменила вместе с ней веру, тем не менее родилась в Испании, и в ее сердце продолжали жить кое-какие христианские воспоминания. И вот она принялась размышлять, каким путем выполнить волю принцесс.
Заключенные в Алых башнях христианские пленники находились под надзором украшенного большими бакенбардами широкоплечего ренегата[71] по имени Гуссейн-Баба, славившегося тем, что у него постоянно чесались руки. Кадига отправилась к этому ренегату и, сунув ему в руку большую золотую монету, сказала:
– Гуссейн-Баба, мои госпожи, три принцессы, томящиеся в башне и жаждущие любых развлечений, проведали о музыкальных талантах испанских дворян и хотели бы послушать их пение, чтобы удостовериться в их мастерстве. Я уверена, что ты человек добрый и не откажешься удовлетворить столь невинную просьбу.
– Как? Чтобы вслед за этим моя голова оскалила зубы на воротах моей собственной башни! Ибо таково будет возмездие, если султан об этом узнает.
– Такой опасности не существует; дело можно обставить так, что желание принцесс будет исполнено, а их отец ни о чем не проведает. Тебе известен, конечно, глубокий овраг по ту сторону стен, протянувшийся у самого подножия башни. Устрой так, чтобы трое христиан работали в этом овраге, а в перерыве между трудами играли и пели, как бы для своего удовольствия. Таким путем принцессы из окон своей башни смогут их слышать; можешь быть уверен, что твоя снисходительность будет щедро оплачена. – Закончив речь, славная старуха еще раз стиснула шершавую руку непреклонного ренегата и оставила в ней вторую золотую монету.
Ее красноречие оказалось неотразимым. Уже на следующий день кавалеры были поставлены на работу в овраг. В полуденный зной, когда их товарищи по работе спали в тени, а стража на своих постах мирно клевала носом, они уселись на траве, у подножия башни, и под аккомпанемент гитары запели испанское ронделе.
Лощина была глубокой, башня высокая, но в безмолвии летнего дня их голоса звучали ясно и звонко. Принцессы слушали их у себя на балконе – они выучились испанскому языку от дуэньи – и были растроганы нежностью песни. Благоразумная Кадига, напротив, воспылала негодованием.
– Да хранит нас аллах! – вскричала она. – Они поют любовную песенку, в которой обращаются не к кому иному, как к вам! Доводилось ли хоть одному смертному наблюдать подобную дерзость? Я сейчас же помчусь к надсмотрщику и попрошу, чтобы их как должно отколотили палками.
– Что? Отколотить палками столь благородных кавалеров, и только за то, что они так чудесно поют! – При мысли об этом три прекрасные принцессы исполнились ужаса. При всем своем добродетельном негодовании добрая старая женщина была отходчива и легко успокаивалась. Кроме того, музыка, по-видимому, благотворно подействовала на ее юных питомиц. Во всяком случае, на их щеках заиграл румянец, а их глаза заблестели. Она не стала поэтому препятствовать кавалерам петь свои любовные песни.
Пение смолкло; принцессы погрузились в молчание. Наконец Сораида взяла лютню и приятным, но слабым и дрожащим голосом прощебетала коротенький арабский романс на тему: «Роза таится меж листьев, но с упоением слушает песнь соловья».
Начиная с этого времени кавалеры почти ежедневно трудились в овраге. Благоразумный Гуссейн-Баба становился все снисходительнее и с каждым днем обнаруживал все большую склонность дремать на посту. Постепенно между принцессами и кавалерами установился оживленный обмен песнями и романсами, которые отвечали в известном смысле друг другу и были проникнуты одними и теми же чувствами. С течением времени принцессы стали выходить на балкон, когда могли это сделать, не будучи замечены стражею. Они разговаривали теперь с кавалерами при посредстве цветов, символический язык которых знали и те и другие. Трудность общения придавала ему особую прелесть и укрепляла их столь необыкновенным образом возникшую страсть – ведь любовь обожает препятствия, и ее древо лучше всего произрастает на самой бесплодной почве.
Перемена во внешности и настроении принцесс поразила и обрадовала незадачливого султана. Но никто не ликовал больше благоразумной Кадиги, полагавшей, что все это – плоды ее ловкости и умения.
Это телеграфическое общение принцесс с испанскими пленниками внезапно прервалось; кавалеры уже несколько дней не показывались в овраге. Напрасно обворожительные принцессы выглядывали из башни, напрасно вытягивали они свои лебединые шейки, напрасно пели, как соловьи, заключенные в клетку. Их возлюбленные-христиане исчезли, и из зарослей больше не доносилось ни звука. Благоразумная Кадига отправилась на разведку и вскоре возвратилась с озабоченным, вытянутым лицом.
– Ах, дети мои, – вскричала она, – я заранее знала, чем все это кончится, но вы проявляли такую настойчивость! Свои лютни вы можете теперь отложить за ненадобностью! За испанских пленников внесен выкуп – они ныне в Гранаде
